Мой Сталинград

– Вы никаких вопросов не ставили перед ЦК? – спросил он Чуянова, как будто какие-то из этих вопросов могли коснуться и его, Буденного.

– Ну, как же?! Ставил, и не один вопрос, а много вопросов. – ответил Алексей Семенович.

– Ну а какие все-таки? – уже по пути в Овальный допытывался Семен Михайлович.

– Например, об освоении Волго-Ахтубинской поймы...

– А я-то тут при чем? Мои кавалеристы?..

– Не знаю, не ведаю, Семен Михайлович! В моей Сталинградской области, сами, поди, знаете, военных кавалеристов нет, – говорил Чуянов, все более удивляясь тому, что даже такой человек мог стушеваться перед встречей со всемогущим.

В Овальном зале Сталин был не один, там находился еще Ворошилов. Он-то и подал первым свой тонкий, совсем уж не маршальский, хрипловатый голос. Высоким чинам – это уже известно – нравится иногда поиграть с чинами пониже: сначала постращать, а, постращав, отпустить милостиво. Похоже, первый маршал не был лишен этой общечеловеческой слабости. Он сказал, обращаясь не к вошедшим, а к Сталину:

– Вот они и явились, голубчики! Сейчас мы и допросим их по всей, что называется, форме. И по очень... очень! – воскликнул нарком обороны, – очень важному вопросу...

Сталин видел эту игру, но не принял ее, обидев таким образом Ворошилова, сразу же поскучневшего, заговорил так, как следовало говорить о вещах действительно весьма серьезных:

– Мы пригласили вас для того, чтобы посоветоваться и подготовить для Политбюро вопрос, который представляется нам неотложным, – при этом мельком глянул на Ворошилова, отчего тот сейчас же в знак полного согласия закивал головой. – Речь идет, – продолжал генеральный секретарь, – о снабжении Красной Армии таранью.

Чего угодно могли ожидать Чуянов и Буденный, но только не этого.

Между тем взгляд, который пугал многих, даже совсем не робких людей, был устремлен на одного Чуянова. Алексей Семенович едва ли мог объяснить даже самому себе, как он успел собраться и ответить сравнительно быстро на следующий вопрос вождя:

– Много ли ваши рыбаки вылавливают и сколько могут приготовить вяленой тарани? [22]

– Десять – пятнадцать процентов от годового улова, товарищ Сталин.

– Сколько же это будет пудов? Поясните, пожалуйста.

– Примерно девятьсот тысяч, – ответил Чуянов. Но Сталину и этого было мало. Он продолжал:

– Ну а сколько среди этих пудов будет крупной и средней тарани?

– Не более пятидесяти процентов.

Сталин помолчал, считая в уме. Подсчитав, сказал:

– Значит, четыреста пятьдесят тысяч пудов.

– Да, примерно так, – подтвердил Алексей Семенович, удивляясь тому, что он тут слышал, и в не меньшей степени вот этой дотошности, связанной с предметом, который, как думалось Чуянову, не мог же все-таки стоять в ряду наиважнейших, тех, коими был занят ежедневно и ежечасно этот человек. А Сталин уже заключал:

– ЦК партии намечает внести в солдатский паек чрезвычайно важный продукт. Вот эту самую тарань. Солдатам в походе она очень пригодится. Сунет боец такую рыбину за голенище и на привале посолонцует. Товарищ Буденный, конечно же, помнит, как помогала тарань нам под Царицыном в Гражданскую. Так что, товарищи, к этому делу надо подойти как к очень важному, разумно, с расчетом. Подумайте, товарищ Чуянов, посчитайте и дайте вместе с Семеном Михайловичем свои соображения. Срок – две недели. Поезжайте вместе и подготовьте обоснованные соображения.

Разумеется, ни мы, ни Кузьмич, выдавший нам по воблине, ничего не знали об этом государственном разговоре перед войной в каком-то неведомом для нас Овальном зале Кремля. Вырвавшись из окружения и совершив за неполные сутки пятидесятикилометровый марш, не имея ни капельки воды в своих флягах (терпения нашего хватило с помощью воблы на половину скорбного пути по бесконечным сталинградским балкам), пока что – до конца горчайшего сорок второго – мы крепко-накрепко привязаны к крохотному хуторку Елхи, от которого, как у того серенького бабушкиного козлика, остались одни рожки да ножки. У хутора этими рожками и ножками были печные трубы да краеугольные камни из-под сгоревших дотла изб, продолжавших еще чадить и выедать глаза тем, кто укрывался, зарывшись в землю, по ту и по эту сторону противостояния.

На какое-то – весьма короткое, конечно, – время установилось известное равновесие, когда ни у тех, ни у этих не осталось ни физических, ни нравственных сил, чтобы не только подняться в очередную атаку на своего противника, но даже стрелять по утратившим осторожность отдельным солдатам и командирам, которые беспечно не перебегали, а не спеша переходили от окопа к окопу, от норы к норе (так по справедливости надобно было бы назвать те окопы), где обитали, набиравши духу для очередного взаимного кровопускания.