Мой Сталинград

Не в горах, в лесу ветвистом,
Не на море, где прибой,
А в степи, на поле чистом,
Где б скакать кавалеристам,
Разгорелся этот бой.
На заре (еще туманом
Был окутан горизонт),
Вдруг на нас железным валом
Враг пошел со всех сторон.
Все смешалось в битве этой,
Не понять, где враг, свои.
Были схватки этим летом,
С вечера и до рассвета
Иногда велись они.
Но такой еще ни разу
Не видали, чтобы в ней
Сотни танков шли там разом,
Чтоб все время над тобой.
Сотни хищников кружили,
И, в пике идя крутом,
Они яростно бомбили,
Чтоб в упор там пушки били,
Чтобы кровь текла ручьем.
Не было такого боя,
Против ста чтоб был один,
Где не стало уже строя,
Командирская чтоб воля
Составляла дух един.
Бились там поодиночке,
Представляя каждый сам
Огневые наши точки, —
Бой неравный велся там.

* * *

Николай увидел рядом
Командира своего.
Танк врага, плюясь снарядом,
Фыркая свинцовым градом,
Мчался прямо на него.
И, забыв про осторожность,
Силясь дрожь в себе унять,
Коля встал, как встать лишь можно,
Во все горло, как возможно,
Крикнул он врагу: «Не взять!»
– Нет, не взять тебе нас, гаду! —
И в открытый прямо люк
Николай метнул гранату.
И огромный черный жук
Содрогнулся, весь пылая,
Опуская хобот свой.
Плавилась броня стальная.
А вокруг жестокий бой...
Среди грохота и воя,
На груди земли родной
Он лежал, не слыша боя,
Николай – солдат простой.

Вот и вся «поэма». Сопоставьте рассказанное в ней с тем, что поведал о том же самом один и тот же автор в первой книге своего романа «Мой Сталинград», имея в виду кровавое избиение нас при выходе из окружения в ночь с 29 августа на 30-е там, под Абганеровом, у поселка Зеты. Вроде бы похоже, да не совсем. Там, сближаясь с немецкой танкеткой и отстегивая противотанковую гранату, Сараев тоже крикнул. Но вырвалось из груди совсем другое слово. Он крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!» Теперь скажите, где было больше правды, чему бы больше поверило ваше сердце? А ведь Николай Сараев находился позади меня всего лишь в нескольких шагах, я-то хорошо помню его крик, хотя и был брошен на землю взрывной волной от его гранаты. Я еще успел увидеть распластанное тело моего бойца перед самым носом пылающей немецкой танкетки. Но как же, думалось мне, автору «поэмы», я оставлю своему герою такое негероическое слово, произнесенное им в момент подлинно героического поступка? Банальщина и заведомая правдоподобная неправда хлестала со всех страниц, Фома Смыслов с его псевдомудрым заветным словом тиражировался в сотнях тысячах печатных изданий. Параллельно совершали свои умопомрачительные подвиги другие лубочные герои. Не забудем и про то, что гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из соавторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал „Страну Муравию“!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских дум и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной.