Мой Сталинград

И снизив голос до щемящей тоски и жалости, Царев впивался в нас, истязал, терзал, спрашивал, умолял:

Если мать тебе дорога,
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть.

И уже вот это, способное перевернуть душу:

Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что поцеловать ты не смел —
Так ее любил,
Чтобы немцы ее втроем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее живьем
Обнаженную на полу,
Чтоб досталось трем этим псам
В муках, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви...

Затем уж голос чтеца зазвучал особенно нервно, повелительно и вместе с тем почти умоляюще, как голос самой Матери-Родины:

Так убей же немца, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвом стоял.
Так хотел он – его вина.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его жена
Понапрасну пусть будет ждать.

И наконец, как бы задыхаясь от ярости, гнева и волнения, артист вбивал гвозди раскаленных слов все глубже и глубже в нас, внимающих ему. И становилось совсем уж невыносимо, когда мы слышали:

Если немца убил твой брат,
Если немца убил сосед, —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Так убей же немца ты сам,
Так убей же его скорей.
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!

Свет на экране погас. Смолкло тарахтение аппарата на треноге. Наступила тишина, от которой звенело в ушах. Не вдруг солдаты поднялись со своих мест в той балке, так и оставшейся безымянной, хотя те, немногие, коим суждено будет выжить, до конца своих дней не забудут про нее, как не забыл я. Посидев какое-то время в томительно-тягостной тишине, бойцы поднялись наконец и медленно растеклись по вилюжистым траншеям и ходам сообщения, растеклись покамест еще живой, пульсирующей в них кровью по капиллярам переднего края – каждый к своей огневой точке, где с рассветом опять начнется бой и с ним, может быть, последний отсчет твоей, солдат, жизни, коль скоро:

За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.

Впрочем, кто-кто, а они-то, сталинградцы, хорошо усвоили эту бескомпромиссную, беспощадную фронтовую истину, что за чужой спиной им не отсидеться, там никто не приготовил для них спасительного укрытия.

12

«В конце августа 1942 года, – писал я в первой своей документальной повести „Дивизионка“, – на огневые позиции нашей минометной роты каким-то чудом пробрался незнакомый солдат со знаками различия сапера на черных сморщенных петлицах. Чудом – потому что уже третьи сутки часть вела бои в полном окружении. Немцы вышли к реке, петлявшей по донским степям, форсировали ее далеко на флангах дивизии и после долгих, злых схваток замкнули позади нас кольцо.

Солдат был худ, мрачен. Запыленный чуб его висел из-под пилотки сиротливо и жалко, как у побежденного петуха гребешок. Из-за широкого кирзового голенища выглядывала алюминиевая ложка. На ремне, оттянувшемся по бокам тощего тела, болтались фляга и малая саперная лопатка – то и другое в сером шинельном чехле.

Признаюсь, появление невзрачного солдатика не прибавило нам бодрости. К тому же мы решили, что пришел он минировать позиции, а это всегда означало одно и то же: отход, в данном случае – отход с прорывом кольца вражеского окружения. Люди воевавшие знают хорошо, что скрывается за этим коротким словом...

Вот что сулило нам неожиданное появление сапера. Этим только и можно объяснить, что минометчики встретили его без особого энтузиазма. В других случаях, когда сквозь вражеское кольцо к нам пробирался человек оттуда, с «Большой земли», его качали на руках.

Я был на НП и мог наблюдать за сапером лишь издали. К крайнему моему удивлению, худенький солдатик вынул из кармана блокнот и, разговаривая с обступившими его минометчиками, стал что-то записывать.