Мой мир

Когда вы даете интервью, то постоянно есть опасность, что вас могут неправильно понять. А если к тому же у вас известное имя, то могут не так понять, даже если вы ничего не говорите. В ноябре 1987 года я выступал в концерте в Неаполе. Перед выходом на сцену, как всегда, я стал искать за кулисами кривой гвоздь — на счастье. В тот вечер мне не удалось найти маленького гвоздика, поэтому пришлось довольствоваться тем, который попался на глаза, — он был длиной 15 сантиметров. Я положил его в карман брюк.

Уже на сцене я увидел, что гвоздь застрял в ткани так, что брюки оттопырились. Про себя я подумал: «Боже мой! Какой-нибудь репортер заметит это и подумает что-нибудь ужасное. Они напишут об этом во всех газетах».

Я не считаю себя параноиком, но порой пресса просто сводит меня с ума.

Но неприятности, связанные с моей оперной деятельностью, — ничто по сравнению со здоровьем. Говорят, если вы здоровы, все остальное пустяки. Добавлю: когда здоровы ваши родные и друзья…

Самое страшное, что случилось в моей жизни за последние пятнадцать лет, — это серьезная болезнь младшей дочери Джулианы в 1984 году. Несчастье усугублялось тем, что мы долго не имели представления о природе ее болезни. Джулиана беспокоила нас с женой почти целый год: мы видели, что с ней что-то не в порядке. По утрам она, как обычно, просыпалась живой и веселой. Но вдруг днем речь ее становилась невнятной, а часам к шести вечера мы едва могли ее понять: она говорила как пьяная. Позже она начинала бормотать, и мы уже ничего не могли разобрать.

Никто не понимал, что происходит. Естественно, мы показали ее врачу в Модене. Наш семейный доктор умер, и этот был новый для нас человек: мы не очень хорошо знали его, он не знал нас. Врач проделал много анализов и исследований, но так и не смог установить, что же такое с Джулианой. Мы консультировались с другими врачами в Италии. Никто из них тоже не имел представления, что с ней происходит. Мы возили ее в два крупных неврологических института (один из них в Швейцарии), но диагноза и там не смогли поставить.

А дела между тем шли все хуже и хуже. Мы с Адуей уже отчаялись и не знали, что делать. Мы просто теряли голову. Потом вернулись к первому врачу и сказали, что надо что-то предпринять. Но и он, и другие врачи, сделав массу анализов и внимательно осмотрев Джулиану, опять ничего не нашли: все пришли к выводу, что ее физическое состояние в норме.

Затем врач сказал такое, что меня страшно рассердило: он предложил показать Джулиану психиатру. Я прямо-таки взбесился, поскольку был уверен, что у нее что-то физическое, какой-то телесный недуг. Я резко ответил: «Это вам нужно показаться психиатру!» Мы с Адуей покинули его приемную и больше к нему не обращались.

Вскоре я должен был лететь в Сан-Франциско. Там у меня есть хороший врач по имени Эрнест Розенбаум. Он большой любитель оперы и мой старый друг. Я знаком с ним с 1968 года, когда впервые пел в Сан-Франциско. Сначала я получил очень милое письмо от его дочки, которая писала, что увлекается популярной музыкой, особенно «Битлз», но любит и оперу. В письме было много приятного для меня, включая и то, что она считает меня величайшим тенором мира. Ей было всего семнадцать лет, и, конечно, она не слышала всех теноров. Тем не менее ее письмо меня очень тронуло: я тогда еще не был так широко известен и не получал столько писем.

В Сан-Франциско у меня не было знакомых, а мне хотелось общества. Я позвонил девушке домой и поговорил с ее отцом. Это и был Эрни. Помню, как я сказал этому незнакомому человеку: «Не позволите ли вашей дочери познакомиться с итальянским тенором?» Он попросил подождать минутку, вернулся и сказал: «Я согласен, но жена против». Тогда я попросил к телефону его супругу — не позволит ли она повидаться с девушкой и не приедет ли с ней вместе? Она поняла, что у меня не было дурных намерений.

Должно быть, они немало слышали об итальянских тенорах, потому что приехала не только мать, но и отец. Так я познакомился с Эрни Розенбаумом и его женой Айседорой, сопровождавшими собственную дочь.

Я пригласил все семейство выпить что-нибудь в отеле «Хантингтон», где тогда остановился. Немного побеседовав, мы стали друзьями. Договорились о новой встрече, и вскоре они вошли в привычку. Мама с дочкой приходили ко мне по вечерам, и мы вместе смотрели фильмы по телевизору. Нашим любимцем был Берт Ланкастер, нравился нам также и Джон Уэйн. Я всегда увлекался американскими фильмами, но в то время особенно, так как старался улучшить свой английский язык. Иногда мы ездили в кинотеатры, но чаще смотрели фильмы по телевидению. Вместе и почти каждый день.

Как чудесно, что я познакомился с Розенбаумами: у меня в Америке словно появилась своя семья! В то время я как раз учил английский язык, и мне были нужны не просто друзья, но друзья терпеливые, понимающие мой плохой английский. И за это я им был очень благодарен. В течение уже многих лет, когда бы я ни прилетал в Сан-Франциско, мы встречаемся.