Мой дорогой питомец

Порой я больше не понимал, сплю я или бодрствую. Дрожа от прокаженных мыслей, я сидел за рулем фургона и рассматривал свои руки, словно они принадлежали незнакомцу, как будто черты моего «я» были смутным воспоминанием о том, кем я являлся; я подвигал пальцами вверх-вниз, постучал по рулю и внезапно почувствовал, что ветеринарный халат жмет под мышками, верхняя пуговица давит на адамово яблоко, поэтому я расстегнул их все и рукавом вытер пот со лба, думая, что такое начало очень в стиле Пруста, что, возможно, за последние несколько дней, прежде чем выключить ночник и улечься спать, я слишком часто читал первый том «В поисках утраченного времени», потому что некоторые утверждали, что Пруст обогащает жизнь, и эта рекомендация показалась мне привлекательной, хотя некоторые приберегали эту книгу на те времена, когда настанут последние дни, те, что наступят, прежде чем Господь изольет Дух Свой на плоть; и, возможно, это и были мои последние дни, в любой момент могло прозвучать объявление, что почти пришло время закрываться, как оповещение в бассейне, когда все послушно сворачивали свои полотенца, поднимали с травы пустые упаковки из-под сока, и поэтому я начал читать Пруста, но его язык был тяжелым, неуловимым, словно маскарадный костюм для того, что на самом деле было сказано, и я часто впадал в отчаяние, зная, что в цикле было еще шесть частей; да, Пруст сводил с ума, хотя больше меня беспокоила любимая книга, сквозь которую мне не нужно было продираться, которую я прочитал после «В поисках утраченного времени», мне приходилось закрывать глаза и отчаянно перелистывать в уме страницы в поисках того, что удовлетворило бы мою похоть, этой любимой книгой была ты, мой милый питомец, ты была как рассказ, которую я всегда хотел прочитать, и я боялся того дня, когда мне придется навсегда закрыть твою обложку, когда ты отвернешься от меня, а я не смогу этому помешать; некоторые сцены доводили меня до безумия, до экстаза, и тогда я прислушивался к размеренному дыханию Камиллии, точно зная, когда она о чем-то размышляет или находится вдали от меня – только когда я был уверен, что она не услышит, я выскальзывал из кровати: в этот раз я взял с собой первую часть Пруста на случай, если она проснется и поймает меня, тогда я всегда мог сказать, что читаю, и пошел в ванную, где рухнул на сиденье унитаза, спустив трусы-боксеры на лодыжки, и тут началось падение, я падал и падал, пока не прижался губами к оконной сетке, пока мне не пришлось сдерживаться, чтобы не заорать, не выкрикнуть твое имя; я представлял, что мы лежим в гнездышке детской страсти среди плюшевых игрушек, как в тот раз, когда ты болела, и я всегда фантазировал, что проникаю в эту лихорадочное и безвольное детское тельце, и ты тихонько шепчешь: «Курт, расчлени меня». Чем слабее было твое тело в моих руках, тем сильнее и быстрее двигалась моя рука по своему рогу-убийце, и тем больше слюны капало на сетку, когда я прижимался языком к отверстиям и пытался усмирить дыхание; я чувствовал вечернее тепло на губах, я думал, что ощущаю вкус крыльев комаров снаружи, большим пальцем я открыл книгу Пруста, которую все еще держал в другой руке, произнес про себя твое имя, Путто Путто Путто, и неуклюже излил семя меж коричнево-желтых листов цвета твоей летней кожи, на страницу сто тридцать три, если быть точным, под, пожалуй, самой обнадеживающей строкой «В поисках утраченного времени»: «Пусть небо всегда остается голубым для вас, мой юный друг; и даже в час, который наступает теперь для меня, когда леса уже черны, когда уже сгустилась тьма, вы будете находить утешение, как нахожу его я, смотря на небо[47]». Мне на мгновение захотелось почитать еще, бесстрашно взглянуть на весь цикл, как я смотрел в зубы лошадям, и не отпрянуть, хотя эта страница будет испорчена навсегда, она склеится со страницей сто тридцать второй, их больше не разделить, не порвав, и когда я посмотрел на небо, я знал, что оно будет голубым, что мы оба глядим на один и тот же свод, и эта мысль сделала меня счастливым, и я подумал об этом в своем фургоне, когда откусил кусок имбирного пряника, который испекла Камиллия, и я не был уверен, был ли он горьким из-за того, что я солгал ей, или из-за того, что она не добавила в него достаточно сахара: может быть, она хотела, чтобы он был горьким, чтобы я почувствовал, как велико ее горе, ведь она знала о нашем поцелуе, она не могла выкинуть нас из головы, она хотела говорить об этом снова и снова; она больше не называла тебя по имени, теперь она звала тебя «тот ребенок», и от этого я чувствовал себя еще более презренным, мы еще понятия не имели, что происходит у нас над головой, мы даже не подозревали, что в какой-то момент небо надолго перестанет быть голубым, что Хэррит Хиймстра заговорит о затяжной облачности, о темно-серой дождевой туче; и я вышел из машины, чтобы осмотреть несколько овец с копытной гнилью и тетанией на овцеводческой ферме и дать им лекарство от паразитов, я пожал руку фермера и почувствовал легкость в голове, как будто снова плыл в сумерках между сном и бодрствованием, я присел на корточки на лугу рядом с фыркающими в тени парнокопытными, я оглянулся, чтобы проверить, видит ли меня фермер, затем прижался головой к горячей бритой туше и заговорил с овцой, словно это она была моей любовью, я рассказал ей о тебе, о нас – конечно же, это было безумие, но она, казалось, меня понимала, и я прижался носом к ее шерсти, почувствовал, что мое лицо стало жирным, и я пообещал себе, что больше не буду читать Пруста, может быть, я не готов к такому духовному обогащению, не сейчас, я хотел читать только тебя; я описал тебя овце и не мог удержаться и не преувеличить твою любовь ко мне, не мог не сказать, что без меня тебе не на что было бы опереться, я описал, какой ты была невероятно красивой, какой безупречной формы твои губы, подбородок, ноздри, родинки на шее, как точки на яблоках, ты была моей любимой культурой, моим урожаем, и я еще не знал, что после полдника овца умрет, что я с трепетом раскину над ней брезент и буду задаваться вопросом, кто ее съел – личинки или мои отвратительные секреты, и в плохом настроении я поехал домой, где Камиллия соблазняющим тоном сказала, что сыновья в бассейне, что весь дом принадлежит нам двоим, что она купила новое нижнее белье только для меня, ох, она прилагала отчаянные усилия, чтобы снова стать желанной для меня, чтобы я забыл про того ребенка, который проскользнул между нами, а я рассказал ей о мертвой овце, что мне слишком грустно заниматься любовью, и она уложила меня на диван и поместила мою голову себе на колени, гладила мои волосы, успокаивала меня, но прежде всего саму себя, и повесила комплект нижнего белья обратно в шкаф – однажды я отдам тебе трусики от него, потому что ты расскажешь мне, что у всех девочек есть трусы с веревочкой между ягодицами, а трусики с бантиком, которые ты носила, внезапно вышли из моды, и вообще, такие девочки, как ты, вышли из моды, твои трусики называли ловушками, одноклассники дергали за них, когда в классе ты нагибалась, чтобы вытащить из сумки ланч-бокс с Бертом и Эрни, резинка щелкала по твоей коже, а одноклассники дразнились и спрашивали, поймала ли ты ею что-нибудь – поэтому ты была в полном восторге от красных трусов Камиллии, которые были тебе велики: они торчали над поясом твоих джинсов, как крылышки птицы, все видели птицу, сломанную пернатую, тоскующего подростка, и твой папа найдет эти трусики в грязном белье и бросит их в огонь, ты соврешь, что купила их в «Текстиле Ханса» в соседней деревне, про которую в нашей Деревне говорили, что Бог там – риелтор, и владеет всеми домами, и твой па спросит тебя, для кого ты такое носишь, ради кого хочешь выглядеть как дьявол, и ты закричишь, что делаешь это для себя, и будешь еще усерднее тренироваться взлетать, ты будешь биться о потолок, а глаза твои будут полны слез, полны гальки, и не было никого, кто бы понял, что все твои попытки принадлежать кому-то потерпели неудачу, потому что ты – иная, и эта инаковость в конечном итоге покажется тебе спасением и одновременно – поражением; и ты рассказывала мне, как загорелись трусики, как плохо тебе от этого стало, что зефир, приготовленный на огне, после этого стал другим на вкус, у него появился привкус жизни, которую ты никогда не сможешь иметь, и я не спрашивал, что это за жизнь, потому что ты продолжила, что тебе на самом деле не особо-то нравилось, как сидели эти трусы, и эта веревочка между ягодицами – теперь, если тебя дразнили за твое белье, ты перечисляла все виды рыб, которые можно поймать на такую веревочку, и показывала руками размеры окуня, и через некоторое время одноклассникам это надоело, хотя ты все равно переживала, что Жюль спрашивала, где твоя грудь, куда подевалась твоя грудь, как твой па часто задавался вопросом, где почта, куда девается почта, и ты представляла, что твоя грудь однажды окажется в почтовом ящике, завернутая в пузырчатую пленку, но твой па ее перехватит, как он перехватывал рекламные брошюры, потому что магазин «Барт Смит» был филиалом дьявола; и Жюль говорила, что ты единственная, у кого плоская грудь, и ты просила ее у Бога, но, как обычно, он молчал как мертвый, и ты шептала мне, что Бог похож на окуня, после разделки которого остается совсем немного мяса, и ты разделывала Его до костей, ты задавала так много вопросов, но не получала ответов, как не получала их, когда тебе было около семи лет, и ты все еще истово верила в Него и не сдавалась, ты говорила: «Может быть, у него сломалась рация, и Он меня не слышит». Мне это так понравилось, что я кивнул, я унял твои сомнения, я сказал, что рано или поздно у тебя что-нибудь обязательно вырастет, и ты удовлетворенно оглядела себя, хотя, если бы у тебя был выбор, ты бы предпочла мальчишеский рог, а не грудь, а я сказал, что ты можешь иметь все что хочешь в своем воображении; а позже я поставил Пруста обратно в книжный шкаф, рядом с Де Садом и Толстым, мне хватало моей любимой книги, тебя, потому что это ты обогащала мою жизнь, это у тебя я загибал закладкой каждую страничку, наслаждался и шрифтом, и пустыми строками, я хотел запомнить в тебе все, и вскоре обнаружил, что лучше сплю без чтения «В поисках утраченного времени»; Камиллия допрашивала меня о книге, как она обычно делала, прежде чем прочитать ее самой, хотя ей больше нравились триллеры: она всегда сначала читала конец, а потом начинала сначала – иначе она не могла справиться с напряжением, она должна была знать, кто кого убил, и я назвал этот роман борьбой, не зная, что, протирая книжный шкаф, она быстро пролистает его, что она найдет склеенные страницы ближе к концу и придет к собственным выводам, она спросит меня, о ком я думал, когда доставлял себе удовольствие, а я самозабвенно совру, скажу, что думал о том, чтобы завести еще одного ребенка, да, чтобы мы создали мягкое маленькое существо, которое будет цепляться за наши шеи пухлыми липкими ручками, и хотя я был слишком стар для этого, я знал, что она хотела большую семью, я знал, что ее согреет это признание, что ее жесткий взгляд смягчится, и она на время забудет о другом ребенке; и с этого момента Пруст приобрел другой смысл в моей жизни, он олицетворял мое бегство из этого существования, мою ложь, которая, как неплотно прибитый карниз для штор, хлопающий на ветру, – карниз свисал все ниже и поэтому пропускал все больше света и тьмы; а потом я подумал, что этот хлопающий карниз – я сам, я хлопал на ветру, пока все однажды не рухнуло, ах, часто думал я, ну и пусть рушится, пусть все рухнет.