Мой дорогой питомец

Становилось все более заметно, что ты мечешься. Ты не могла определиться, мальчик ты или девочка, ты становилась все более и более одержимой милыми мальчиками из бассейна, мальчишескими рогами, ты возила милых мальчиков на багажнике после бассейна домой, и Гитлер был прав, ты и правда стала курьером, мальчиком на побегушках; я с грустью наблюдал за тобой из фургона, следуя на безопасном расстоянии, и видел, как ты смотришь на них, когда проходишь через ворота бассейна с банным полотенцем под мышкой и мокрыми волосами в хлорке, как ты меняешь свое поведение рядом с ними и подражаешь им, как ты все время надеешься, что они дадут своему курьеру чаевые и позволят взглянуть на их рога; ты давно забыла про ссохшуюся косточку из пениса выдры под своей кроватью, это была детская игрушка, теперь ты хотела настоящую, и эстетика мальчишеского рога тебе нравилась больше, чем эстетика рога выдры, который был больше похож на карамельку, что тебе когда-то подарила бабушка, и ты расцарапала ею нёбо до крови; нет, ты хотела настоящий пенис, и я однажды рассказал тебе, что в животном мире самый большой член был у синего кита, три с половиной метра, а среди наземных животных – у слона, полтора метра, затем я рассказал про балянусов, ракообразных, которые были одновременно и самцами, и самками, и имели как минимум два пениса, которые были в двадцать пять раз длиннее их самих, но самым красивым представителем животного мира был гамадрил, у которого был ярко-красный член, и он специально садился так, чтобы всем было видно, насколько его пенис красив и велик, так он демонстрировал свою позицию вожака, и ты была в восторге от этой истории, хотя считала несправедливым, что у балянуса два члена, а у тебя – ни одного, и тебе казалось сложным прицеливаться и писать с двумя пенисами; с тех пор ты все время думала о мальчишеских рогах, особенно после того как за полдником я показал тебе несколько репродукций Рафаэля, пока твой отец и брат косили сено на другом берегу Маалстроума: Хэррит Хиймстра объявил о дожде, и поэтому они не могли прервать работу – действительно, надвигался сильный ливень, хотя он проливался над ними уже давно, без единой капли с неба, и я показал тебе Малую Мадонну Каупера Рафаэля, которая висела в Вашингтоне недалеко от здания Пентагона, в который 11 сентября врезался третий самолет, обрушив часть фасада. Я знал, что ты подумала об этом, когда я упомянул о месте расположения музея, что ты опять чуть не провалилась в глубины своей вины, но твое внимание отвлекла репродукция, которую я положил на шаткий садовый столик среди пирожных и кофейных кружек – портрет Мадонны с маленьким Каупером, ангелоподобным мальчиком, которого она поддерживала одной рукой под голую попку, а он обвивал своими пухлыми ручонками ее шею, и я видел, как ты восхищалась его прелестью, и ты спросила, кто такой Каупер, сколько ему на картине лет, о чем он мечтал, и я еще немного рассказал, чтобы поддержать твое сладострастие, я показал тебе Мадонну с младенцем, где маленького мальчика было видно спереди, был виден его крошечный рог, и, конечно же, Большую Мадонну Каупера, но ты не посчитала ее интересной, как я заметил, – на ней ручка младенца прикрывала член, и поэтому нельзя было ничего разглядеть, нет, ты больше рассматривала малого Каупера и черно-белый портрет, его зад и член, и ты как сумасшедшая запорхала вокруг садового стола, а потом снова, вздыхая от волнения, склонилась над портретами и сказала, что Мария, должно быть, была хорошей матерью, ты могла видеть это в ее любящем взгляде; и я извлек очередную картину Рафаэля из своего портфеля, Путто[36], я рассказал тебе, что имя Путто в скульптуре и живописи означало пухлую, обнаженную и крылатую детскую фигуру, также называемую купидоном, и ты снова запорхала вокруг садового стола и пылко закричала: «Я Путто, я Путто». И я не знал, желал ли я такого эффекта, ты была слишком худой для настоящего путто, но я никогда раньше не видел, чтобы птица так исступленно порхала, так что с этого момента я стал называть тебя так, и точно так же, как в тот раз во дворе, птица внезапно исчезла, когда я убрал репродукции, ты снова прошептала, что с тобой что-то не так, что-то в корне не так, и ох, мне стало жаль тебя, мой дорогой путто, мой прекрасный купидон, и я подумал, что Камиллия сказала о тебе то же самое, она сказала, что с тобой что-то не так, после того как несколько дней назад отвела тебя к ортодонту, потому что твой отец был слишком занят коровами, и ты наконец избавилась от внешней брекет-системы, но Камиллия сказала, что вместо того чтобы радоваться, ты всхлипывала на заднем сиденье, даже громче, чем в тот раз, когда мой сын расстался с тобой на аттракционе, ты сразу же решила, что с потерей этого мерзкого подвесного монстра ты потеряешь и ортодонта, хотя он был деспотичным и даже неприятным человеком – потеря есть потеря, и Камиллия сказала, что это ненормально: так чрезмерно грустить, так много фантазировать, что ей приходилось все чаще доискиваться до правды; но я понимал тебя гораздо лучше, я понимал, что дело не в ортодонте, по крайней мере, не на самом деле, дело в ране от покинутости, которую грубо надрезали каждый раз, когда кто-то уходил, и нужно было прощаться; и ты успокоилась только тогда, когда Камиллия сказала, что ты всегда можешь отправить ему открытку, а ты ответила, что всегда можешь выдернуть ретейнер с обратной стороны зубов, чтобы они снова стали кривыми, и эта идея успокоила тебя даже больше, чем открытка, и когда Камиллия рассказывала это, я подумал о песне I’d Do Anything For Love группы Meat Loaf, вышедшей в 1993 году, в год, когда ты лишилась потерянного и покинувшей, и эта песня была написана для тебя, она была о тебе, ты бы сделала ради любви все: «Maybe I’m crazy, but it’s crazy and it’s true, I know you can save me, no-one else can save me now but you. Maybe I’m lonely, that’s all I’m qualified to be. That’s just one and only, the one and only promise I can keep. As long as the wheels are turning. As long as the fires are burning. As long as your prayers are coming true. You’d better believe it, that I would do. Anything for love[37]». Я заверил тебя, что с тобой все в порядке, хотя и знал, что лгу, я протянул тебе руку и сказал, что мы все исправим с Нью-Йорком, правда, сказал я, мы сейчас же туда отправимся, я пилот, и ты взялась за руку и подозрительно посмотрела на меня, когда я достал два молочных ведра из-за охлаждающей цистерны, перевернул их и поставил в траву на берегу канала; я отпустил твою руку, встал на них и подождал, пока ты не повторишь за мной, тогда я закрыл глаза, вытянул руки и спросил, готова ли ты взлететь, подняться в небо, и я глянул сквозь ресницы и увидел, как ты застенчиво стоишь на ведре с широко раскинутыми крыльями, увидел твои мокрые щеки, и в тот августовский полдень мы полетели на Фултон-стрит, туда, где стояли Башни-близнецы, и я попросил тебя рассказать обо всем, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой; ты пробормотала несколько извинений и сказала, что нападения на башню никогда не должно было случиться, что ты сбилась с курса и что иногда, когда ты злилась, ты думала, что, если сломать что-то, это тебе поможет, но нет, такого ты не хотела, и как раз когда я подумал, что все идет хорошо, что это помогает тебе, что я освободил тебя от огромной вины, я внезапно услышал, как ты спрыгнула на землю, опрокинула ведро и закричала, что ничего не помогает, что я дурак, если думаю, что ты на это купишься, ты правда умела летать, тебе правда нужно в Нью-Йорк, и ты сказала, что я не воспринимаю тебя всерьез, что я никчемный пилот, что в воздухе все ощущается иначе, чем на ведре, что я не понял, каково это – видеть вблизи все эти падающие тела, чувствовать пыль и мусор на своей коже; и ты убежала босиком, лавируя между коровьими лепешками, я помчался за тобой и догнал тебя у сливового дерева, грубо схватил тебя за запястье и сказал, что мне жаль, Путто, извини, и мы боролись, ты больше не сходила с ума от похоти, ты сходила с ума от гнева, и я возился с тобой, ты прокусила зубом губу, из нее потекла кровь, я зацепил ботинком твою босую ногу, повалил тебя в траву и лег на тебя, я облизал твой подбородок, шею и губы, как собака-ищейка, а потом потянулся, чтобы достать низко свисающие перезрелые сливы, одну из которых я разломал и достал косточку, я сказал, что это плод зла, что мы умрем, если съедим его, и ты, безумная от ярости, вырвала сочную сливу из моих рук, засунула ее в рот и начала яростно жевать: кровь смешалась со сливовым соком, и ты сказала: «Я злая, я птица зла». И я просунул язык тебе в рот, в сливовую мякоть, и мы ели, глотали и сцеловывали с друг друга фрукты, пока наши щеки и губы не стали липкими, пока ты не успокоилась и гнев не ускользнул прочь, и ты разразилась рыданиями, ты рыдала так сильно, что коровы подняли на нас глаза, и ты прошептала, что сейчас умрешь – я не мог видеть тебя такой, моя дорогая питомица, я пытался умилостивить тебя пустыми обещаниями, сладостями, тем, насколько известной ты когда-нибудь станешь, известнее, чем Джордж Буш, что мы на самом деле не умираем, но порой приятно об этом думать, это заставляет жить еще более полной жизнью, но ты все еще была в печали, и поэтому я надорвал тебя еще больше, я сказал, что заставлю тебя цвести, я засунул липкую руку к тебе в трусики и увидел, как ты ускользаешь, увидел, как высыхают слезы, и ты залепетала: «If you leave me I’ll become a rotting plum where all the space is taken up by wasps[38]». И я сказал, что никогда не уйду, достал из травы сливовую косточку и засунул ее глубоко в твои горячие внутренности, и я обещал, что с каждым годом ты будешь цвести все красивее, обещал, что в следующем году мы будем здесь снова, что мы будем проводить каждое лето под этим деревом, и тогда я не мог знать, что твой брат, прочитав твой дневник, спилит сливу бензопилой, что прямо над нами шел ливень, а небо было пастью, полной кривых зубов.