Мой дорогой питомец

Когда я засовывал руку в перчатке во влагалище коровы, я не мог представить, что позже вечером снова почувствую то же тепло. Тепло коровы смешается с теплом ребенка, я овладею тобой и оставлю в тебе свою грязь, оплодотворю тебя идеей, что ты можешь потерять себя где угодно; в любом случае, это станет одним из последних моментов, которые окажутся спрятанными под желтым листочком для заметок с надписью «Секрет!» в твоем дневнике, который украдет твой брат, и наши встречи с тех пор будут храниться только в твоей голове, и она в конечном итоге переполнится сувенирами так же, как место под твоей кроватью, где оказалось менее безопасно, где все начало гнить; но я был слаб, моя небесная избранница, я был слишком слаб, чтобы остановиться, и ты должна знать, что я все-таки пытался уговорить Камиллию, хотя я признаю́, что втайне надеялся, что она не сможет, я пригласил ее в кинотеатр, и когда она сказала, что ей нужно пойти в клуб флористов, я почувствовал облегчение – в тот момент она была так долго знакома с тобой, что не видела никакого подвоха, хотя она часто беспокоилась о тебе и находила необычным, что ты часто заходила к нам пообедать, а твой па не спрашивал об этом, но прежде всего она видела одинокую птицу, талантливую птицу, и хотела, чтобы ты высоко взлетела, чтобы ты засияла; ты была ее ученицей, и она думала, что вечер в кино пойдет тебе на пользу, а я с нетерпением ждал возможности побыть с тобой, сидеть плечом к плечу в кинотеатре и упираться своим коленом в твое, кормить тебя попкорном и этими мерзкими сладкими мармеладными бобами, которые ты так любила, особенно зелеными, которые ты назначила любимыми, а розовые на вкус напоминали гнилую клубнику, поэтому я оставлял их в пакетике, я все про тебя знал: и то, что ты зажимаешь нос, когда начинается грустная сцена, потому что считаешь, что плакать можно, только когда фильм плохой, и то, что ты начинала дергать ногами, когда сцена длилась слишком долго, когда становилось скучно или когда у тебя кончалась концентрация – а еще я знал, что тебе одновременно и нравился темный кинозал, и появлялась легкая клаустрофобия, и ты несколько раз за фильм поглядывала на запасной выход, на всякий случай; но сегодня вечером, после которого я пожалею, что не выбросил матрас из фургона и не отвез его на свалку во время ежедневного приступа сопротивления, ты ни единого раза не взглянула на запасной выход, потому что затаив дыхание смотрела «Догвилль» Ларса фон Триера с Николь Кидман в главной роли, ты даже забыла про свою колу, ты не шевелила ногами, а сидела неподвижно в кресле кинотеатра, а потом ты с восторгом рассказывала, как безумно влюбилась в этот фильм, в его отчужденность, в актеров и особенно в лающую собаку, нарисованную мелом, что ты захотела такую собаку, и на самом деле эта история была про тебя, сказала ты, про девушку с секретом, окруженную людьми, которые чего-то от нее хотели, которые требовали все больше и больше; тебя, может, и не преследовали два гангстера, но ты сказала, что они олицетворяют страхи, что всех нас в жизни преследуют гангстеры в черном, что ты тоже пыталась сбежать, но надеялась, что в конечном итоге закончишь лучше, уж точно не с пулей в голове, и тут я понял, кем был в этом сценарии: я был мужчиной из сцены изнасилования, о которой ты очень мало говорила, это было понятно сразу, и все же я этого не увидел, потому что во время фильма думал лишь о титрах и особенно ждал финала в машине, пока ты не переставая болтала об актерах и не понимала, что я поехал в сторону Де Роуферстейх, где припарковал машину за тисами и как можно небрежнее сказал, что мы можем продолжить разговор в кузове, и все еще что-то цитируя, ты запрыгала по машине как актриса, упала на матрас и сказала, что Николь Кидман красива в хорошем смысле слова, не по-кукольному и не фальшиво, но красива так, как немногие люди бывают красивы; и я лег рядом с тобой спиной к плакату королевы Беатрикс, потому что не ожидал ордена за это спасение, скорее позора, но ты не прекращала болтать, пока я не положил руку тебе на рот, подождал несколько секунд и убрал, а потом мои губы грубо впились в твои, я сцеловывал мерзкий мармелад, пока не добрался до тебя, и в промежутке я спросил: «Кто ты теперь: птица, Лягушонок или выдра?» И ты пожала плечами и сказала, что знаешь, кто ты, только если тебя об этом не спрашивают, и я подумал, что это расплывчатый ответ, но на самом деле мне было все равно: все, что имело значение, это то, что мы лежали здесь вместе, и было опасно прекращать поцелуи, тогда бы ты потерялась в бесконечных мыслях о том, что ты только что посмотрела и как бы хотела увидеть следующую часть трилогии «Страна возможностей» – только что вышедший фильм «Мандерлей»; я обещал тебе, что мы его посмотрим, и я не спрашивал, какой секрет ты в себе носишь, не спрашивал, чего от тебя хотят гангстеры, я знал только, чего хотел я сам – чтобы ты заблудилась в моей стране, и я скользнул вниз от твоего рта, поднял рубашку и поцеловал тебя в живот, поцеловал кожу чуть выше края твоих шорт, и я прошептал, что люблю тебя, так сильно тебя люблю, и я знал, что никто раньше тебе этого не говорил, но ты знала про это из книг, из фильмов, ты знала, как следует отреагировать, как грустно станет другому человеку, если ты не скажешь то же самое в ответ, и ты промямлила, что тоже меня любишь, и я спросил, всерьез ли ты это говоришь, и ты ответила словами из песни Хэрмана Броуда: «I love you like I love myself, and I don’t need nobody else[34]». Я знал, что это правда: ты любила меня как саму себя, и любовь эта постоянно менялась, но ты не любила себя по-настоящему, и, следовательно, не любила по-настоящему меня, но ты была счастлива, и когда ты была счастлива, ты думала, что все будет хорошо, даже если ты была в болоте, любовь моя, и все же я удовлетворился твоим ответом: главное то, что ты в него верила, что ты думала, что любишь меня, потому что тогда ты и правда сможешь меня полюбить, – и я воспринял эти слова как позволение расстегнуть серебряную пуговицу с цветочком на твоих брючках, меня так волновало каждое мгновение, когда я видел ребенка, ребенка, за игрой которого я хотел наблюдать, которого хотел взять на колени, которого хотел направить к лучшей жизни, но еще я вожделел тебя, я хотел раздеться, о, каким болезненным было это противоречие, я сказал, что если любишь кого-то, то хочешь, чтобы этот человек трогал тебя везде: от макушки до большого пальца ноги, который ты хотела отрезать, и я спросил, можно ли мне провести тебе вскрытие, а ты ответила, что здесь нет скальпелей, и я обвел пальцем бантик на твоих трусиках, я велел тебе представить, что скальпель – это моя рука, и ты задумчиво кивнула; я хотел позволить тебе понять, что тебе не нужна боль, чтобы существовать, и я засунул руку в твои трусики и почувствовал, какая ты влажная, ах, лужица восторга, я поблагодарил тебя за это, а ты спросила: «за что?» — и я улыбнулся, потому что ты не понимала, потому что я позволю тебе понять, и я знал, как ты переходишь от напряженности к расслабленности и обратно, моя дорогая питомица, я видел, как ты чудесно трепещешь, я заметил, как ты расстроилась и встревожилась, когда в Тэйхенланде был открыт сезон охоты, и ты лежала в постели и слушала, как в воздухе свистят выстрелы, ты знала, что это была санитарная охота, что они охотились на лисиц, фазанов и белых казарок, но не могла не думать о коровах во время эпидемии ящура, и там, в постели, ты вспомнила, что пастор охотился из засады: охотник остается на том же месте, ожидая, пока дичь сама не выйдет на него – он целился в свою жертву с лестницы или с кафедры, но выстрел уходил в землю, ты чувствовала себя добычей и ты считала выстрелы, словно секунды между вспышкой молнии и громом, чтобы знать, насколько близко они были, и когда темнело, ты во всех охотниках видела браконьеров, кроме тех, которые подзывали тебя, и ты смущенно приближалась, как это бывало, когда тебе нужно было выйти к доске на географии, и ты не могла ответить на простой вопрос, потому что мир в голове путался, и ты стояла как добыча охотника в перекрестье прицела, вытянув руки вдоль тела, потому что кто-то из класса заметил, что у тебя под мышками растет пух, а ты не знала, что с ним делать, и девчонки захихикали и сказали, что ты похожа на Гринча, Гринча, который на Рождество получит бритву, и все смеялись над ним, и он возненавидел за это Рождество; и я видел, как ты лежишь рядом со мной, такая беззащитная и слабая, и это воспламеняло меня еще больше, я увидел, как слезы наворачиваются у тебя на глаза, пошевелил пальцами у тебя внутри и прошептал: «Я Гитлер, я Фрейд». И это тебя расслабило, ты, должно быть, расслабилась, потому что ты тихонько застонала, и я видел, что иногда ты проводишь языком к губам, ты перестала плакать и забормотала, что ты Лягушонок, самый красивый лягушонок в деревне, что ты можешь прыгать так высоко, что видишь Землю Обетованную, сияющую за Деревней, что иногда в душе ты писала стоя, моча стекала по ногам, и ты думала, что это прекрасное ощущение, и я сказал, что ты действительно Лягушонок, что я расчленил тебя: сперва перепончатые лапки, затем прекрасные мягкие лягушачьи внутренности, а потом сделал надрез на сердце, чтобы посмотреть, ради кого и ради чего оно билось, и я увидел, как зарумянились твои щеки, ты все чаще облизывала губы, и вдруг сжала ноги вместе, попыталась оттолкнуть мою руку, но я был сильнее, я был мужчиной из той сцены «Догвилля», и я увидел, как твои глаза посветлели, стали как стеклянные отполированные камушки, я снова раздвинул твои ноги и подогрел тебя словами про Лягушонка, и это довело тебя до беспамятства, мое дорогое дитя, ты изо всех сил старалась избежать света, в который я так сильно хотел тебя привести, и я прошептал, что в следующий раз придет время для рога, как будто речь шла о спектакле, о постановке по Беккету, я прошептал, что бывают другие рога, красивее и больше, чем у младенца Иисуса, чем у маленького ангела, что ты сможешь гладить его столько, сколько захочешь, и тогда твое нимфеточное тело задрожало, затрепетало так красиво, так восхитительно, это было похоже на подкожное землетрясение, и я старался прогнать тишину разговором, я не хотел видеть, какой отсутствующей ты стала, как ты впервые по-настоящему потеряла себя, как землетрясение вызвало трещины у тебя в костях, нет, я говорил о Беккете, о его самом известном произведении «В ожидании Годо», я рассказывал тебе о персонажах этой пьесы, о Владимире, Эстрагоне, о Лаки и Поццо, и я сказал, что ты была похожа на Эстрагона, потому что он все время хотел уйти от Владимира, но каждый раз передумывал, что потеря крылась не в уходе, но в самой угрозе уйти, и что многие люди ждали кого-то, кто так и не пришел, но они так долго и с такой надеждой высматривали этого кого-то, что стали слепы к тем, кто в это время проходит мимо, и я надеялся, что ты узнаешь себя в моих словах: ты тоже ждала какого-то Годо, ты фантазировала о том, кто заберет всю твою покинутость и печаль, фантазировала о матери, которая распаковала бы твой чемодан у двери и убрала бы его навсегда; я говорил долго, пока ты не пришла в себя, пока не перестала быть такой бледной и не обрела дар речи, и я дал тебе текст песни Джуэл Эйкенс The Birds and the Bees, это был его единственный хит, сказал я, эта песня попала в Billboard Hot 100 и поднялась на второе место в чартах в Нидерландах, после этого он больше никогда не добивался такого успеха, как с The Birds and the Bees, хотя и выпустил сингл Born A Loser с песней Little Bitty Pretty One Терстона Харриса на би-сайде, и ты взволнованно воскликнула, что эта песня была в фильме «Матильда» по книге Роальда Даля, в тот момент, когда Матильда осознала, что обладает магическими способностями и может управлять всеми предметами в доме, указав на них, ты спела припев, и пока ты звонко щебетала, я подчеркнул в уме фразу: «Tell you a story, happened long time ago, little bitty pretty one, I’ve been watching you grow, whoa whoa whoa whoa[35]». Я высадил тебя у фермы – ты нерешительно распахнула дверь фургона и на мгновение обернулась, и радость мигом прошла, ты снова превратились в забитое существо, и ты сказала, что странно себя чувствуешь, так по-особенному странно, а я улыбнулся и сказал, что это из-за твоих мармеладных бобов, и ты сказала: «нет-нет, я имею в виду сам-знаешь-что», – а я кивнул и ответил, что я все понял, но так бывает, если тебе кто-то очень нравится, я же тебе очень нравлюсь, и ты энергично закивала, и напоследок я сказал, что ты станешь отличным Лягушонком, что я помогу тебе в этом, что я твой парень, твой Курт, и неуверенность исчезла из твоего взгляда, ты снова успокоилась на какое-то время, и я сказал: «Пока, Лягушонок, до скорой встречи, до очень скорой встречи», – и уехал, не заметив, что ты пытаешься идти вприпрыжку, как ходила раньше, пытаешься, но безуспешно.