Мой дорогой питомец

Должен признаться: после истории с пенисом ангелочка я оказался в затруднительном положении, мой дорогой питомец. О, как мне хотелось исполнить твое необузданное желание получить мальчишеский рог, как мне хотелось увидеть жар и похоть в твоих глазах, увидеть твой маленький красный язычок, скользящий по губам, и иногда в своих фантазиях я видел, как ты у себя в кроватке превращаешься в Лягушонка или самца выдры, и тогда я снова чувствовал тепло твоей мочи через одежду, чувствовал ее запах – я помог бы тебе прицелиться, я нарисовал бы перманентным маркером в унитазе голову улыбающегося поросенка, от которого мои сыновья в свое время приходили в восторг и изо всех сил старались в него попасть, я бы сказал тебе, что поросеночек хочет, чтобы его помыли, я держал бы тебя за бедра, чтобы ты не промахнулась, но еще больше я хотел показать и заставить почувствовать, что с твоим рогом можно делать намного больше, чем писать стоя, хотя ты знала об этом больше, чем я мог предположить, отчасти благодаря журналу «Все хиты», а еще – Элии и Лягушонку, которые в обмен на сладости рассказывали грязные истории, хотя в конечном итоге я перепутал обладание знаниями и готовность к практическим занятиям, и в то же время я не мог вынести мысли о том, чтобы втянуть тебя в лелеемое мной вожделение, что я стану причиной очередного резкого всплеска роста, к которому еще не готова твоя одежда, особенно после истории о члене ангелочка, который ты так по-детски и наивно оплакивала; к тому же мой собственный член давно не был похож на ангельский и даже отдаленно не напоминал трубочку со взбитыми сливками, как у вскрытого самца выдры – я не знал, с чем его сравнить, потому что все сравнения звучали плоско и уродливо, и я не смог бы вынести, если бы ты отшатнулась от него, если бы взглянула на него с разочарованием или ужасом, как ты посмотрела на зельц[30], который твой папа положил на хлеб и полил сверху яблочным соусом, а ты рассказала обо всех отходах после убоя свиней, которые запихивают в эти сероватые ломтики, что это бутерброд со злом, и я бы не хотел, чтобы ты посмотрела на мой рог: позвольте мне придерживаться метафоры с оленьим рогом, с отростком на черепе там, где начинается рог, который называют розеткой, – так вот, я не хотел, чтобы ты так смотрела на мою розетку, нет, я хотел изумления, хотел жадности, с которой ты ухватилась за пенис выдры, хотел, чтобы ты подержала мою розетку в своей детской ладошке, а я бы позволил тебе бестолково сыпать цитатами из «Оно»; мне бы не было больно, если бы ты крепко сжала мой рог, как иногда хваталась за сосок на вымени коровы, чтобы выдавить молозиво после того, как она отелилась – это было восхитительное зрелище, да, оно приводило меня в полную эйфорию, но все же я боялся отказа, отвержения, которые ощущались, как воображаемая кастрация, и только сейчас я понял, что уже испытывал ее раньше, эту воображаемую кастрацию: у оленей кастрация приводит к потере рогов, после чего сразу же начинают расти новые, неправильной формы – их называют опухолями, я был таким оленем с опухолью, животным, которое после отказа в шестнадцать лет, когда мое тело и разум были настолько измучены, что я больше не понимал, хочу ли я убить свою мать или вожделею ее, заполучило это уродство, и, может быть, теперь я буду отправлен на свою вторую, реальную кастрацию, но ох как я желал, чтобы ты обхватила рукой мой рог-убийцу (так называют рог оленя, когда он становится острым на кончике), но мой героический настрой отвести тебя во дворец любви каждый раз слабел от твоих «уважаемый господин» и вечных обращений на «вы»; как я мог взять тебя в чудесный мир мальчишеских рогов, если наравне с теми редкими моментами, когда ты звала меня Куртом, ты продолжала обращаться ко мне с ужасной укоренившейся церемонностью, оставляя между нами соленое море, и я едва осмеливался поцеловать тебя, когда мы оставались одни, а затем в конце дня, дрожа от похоти, бросал Fiat на парковке на углу фермы, поспешно перелезал на заднее сиденье и разряжался в обертку от батончика Mars, воображая, что моя рука принадлежит тебе – с тех пор я проводил в машине все больше и больше ночей, а Камиллия думала, что я на вызове в Германии, хотя ей казалось странным, что мне приходилось ездить туда все чаще, но я сказал, что немецкий скот не самый простой в обхождении, и ей это показалось забавным, и пока она находила в этом что-то забавное, берег был чист, и поэтому каждую ночь второпях я съедал что-нибудь из McDonald’s, который находился недалеко от Эйфаплантсун в городе, я заказывал двойной Биг Тейсти и картошку фри, которая становилась холодной и квелой, когда я приезжал на свое обычное место под тисами, ну да ладно, я не возражал, картошка фри – это всего лишь картошка фри, важнее было оставаться как можно ближе к тебе, вдыхать твой сладкий аромат, когда ветер дул в подходящем направлении, то, что мы смотрели на одну и ту же сторону луны; но этот твой «уважаемый господин» сердил меня все сильнее, иногда я злился на тебя из-за него, и я видел, как ты замялась, когда принесла ведро с теплой водой и куском зеленого мыла, ты умела безупречно чувствовать, когда что-то было не так, когда кто-то относился к тебе по-другому, и я понял, что чем большую дистанцию я буду держать, тем ближе ты подойдешь, о да, я знал: ты боялась, что я уйду, – поэтому ты снова включила актрису, подхватила мой сценарий и присела у ведра на корточки, взяла мои измазанные руки в свои, окунула их в воду и провела куском мыла по моей коже; ты мыла их, пока они не стали чистыми, и мы сидели посреди коровника на корточках у ведра, и ты ничего не говорила, ты просто смотрела на меня, так ослепительно нежно улыбаясь, ты смачивала и мылила мои ладони, а потом вытерла их одну за другой жестким полотенцем, ты смыла с меня всю нерешительность, и я чувствовал, как внутри комбинезона пульсирует рог-убийца, мы осмотрели новорожденного теленка, и ты рассказала мне, что иногда завидуешь связи коровы-матери с дочерью-телкой, той естественности, с которой она облизывала своего ребенка и убирала с него слизь, и ты рассказала, что на прошлый День Королевы испытала такую же зависть к Виллему-Александру и Беатрикс, что какое-то время ты хотела, чтобы она стала твоей матерью, и ты, должно быть, вспомнила об этом, когда я повесил постер с королевой в кузове фургона: та, что могла служить целой нации, смогла бы позаботиться и о тебе, и кроме роликов с Башнями-близнецами ты часто смотрела ее коронацию 1980 года, которую твой па записал на видео, точно так же, как тот сентябрьский теракт и все другие взлеты и падения истории, – и ты множество раз наблюдала за Беатрикс, как она стояла в королевском плаще с горностаем, произнося красивую речь, как она немного замешкалась перед словом «Господь» и слегка приподняла подбородок, чтобы было легче произнести его, создав впечатление, будто она не вполне убеждена в том, что Он собирается ей помогать, скорее все будет наоборот, это она поможет Ему, она отчеканила текст присяги, которую ты позже будешь часто повторять перед зеркалом со скатертью, накинутой на плечи: «Да поможет мне Господь Всемогущий». А еще ты рассказала мне, что однажды в День Королевы на барахолке во дворе начальной школы тебе удалось приобрести ролики со светящимися колесами по смехотворно низкой цене, ты их берегла и полировала до блеска, хотя уже тогда знала, что никогда не будешь на них кататься: ты слишком боялась повредить их, боялась трещин в купленной радости, боялась потерять их, хотя постоянно проверяла застежки на прочность: ты знала, каково это – потерять самую прекрасную и самую драгоценную вещь, какой только можно владеть, это могло внезапно случиться и с тобой, хотя пряжки были настолько тугими, что оставляли вмятины на коже, и только потом ты увидела повтор снятых на видео беспорядков после коронации 1980 года[31], как будто у этого праздничного дня, как у томпуса[32], было две стороны: одна с красивой глазурью, а вторая – уродливая с миллионом дырочек. Сквозь завесу от дымовых шашек ты видела лозунги, намалеванные белой краской на стенах города, и тоже в своего рода протесте заявила, хоть и не совсем понимая, против чего протестуешь, что в тот день решила стать сквоттером в своей собственной комнате – это было легко, потому что никто кроме тебя в нее и не заходил, но это дало тебе некую свободу, о которой ты мечтала: свободу владеть чем-то, что никто не мог у тебя отнять; и ты решила выбрать Беатрикс своей матерью и поверить в нее, как ты верила в Бога, в женщину, которая играла в игру «поймай зубами кекс», которая так мило махала рукой, что было невозможно удержаться и не помахать в ответ, хотя ты ненавидела это делать и предпочитала держать руки в карманах брюк, и с тех пор ты заводила в своей комнате долгие-предолгие монологи, обращенные к Ее Величеству: о том, как тянулись твои дни, некоторые из них, словно тюки с силосом, были покрыты плесенью, о твоем па и о брате, изредка – о потерянном, и обо всем, что происходило в Деревне, но чаще всего – о том, что не произошло, об этом было проще рассказывать, эти истории были как-то весомее, потому что ты считала правду незначительной, а порой – слишком тревожащей, и не хотела, чтобы она волновалась, потому что слишком взволнованные королевы не могут служить своему народу или управлять страной, они становятся такими же неуверенными, как куплеты гимна, которые идут за первыми двумя и которые никто не может вспомнить, они исчезают в учебниках истории, и ты хотела избавить от этого королеву – рассказывала жестокие истории о Второй мировой войне, о своих беседах с Фрейдом и Гитлером, а еще о том, что ты лучшая в школе и успеваешь по всем предметам, из-за чего учителя хотели поместить тебя на доску почета между кубками с турниров по настольному теннису; ты была главным достоянием начальной школы, шутила ты, и именно тогда ты начала писать лозунги на английском, легко нажимая карандашом на обои, чтобы их можно было прочитать только вблизи, фразы вроде: Я одинока, но не настолько, чтобы одиночество стало моим другом. Или: Я солдат в своих собственных битвах. И: Свободна, но не освобождена. А также: Моя радость подобна рыбе: каждый раз, когда я становлюсь слишком алчной, я давлюсь ее косточкой. А потом ты воображала, что Беатрикс однажды заедет в гости и поднимется в твое кракерское жилье, заложив руки за спину, не улыбаясь так натянуто, как в День Королевы, более заинтересованная или, может быть, даже серьезная, как во время ежегодной рождественской речи, в которой она иногда говорила, что ей невероятно важна судьба планеты, затем клала руку на грудь, как будто желая убедиться, что кракеры не завладели ее сердцем, потому что в сердце доброго человека тоже можно жить, в нем бесчисленное множество комнат, и королева читала бы лозунги на твоей стене и кивала, много кивала, затем села бы на край твоей кровати в белом костюме голубя мира и похлопала бы рукой по одеялу рядом с собой в знак того, что тебе можно присесть рядом с ней, и, конечно же, ты бы не стала мешкать, воскликнула ты с энтузиазмом, и, оказавшись рядом с ней, ты бы почувствовала запах ее духов и обнаружила, что они пахнут карамельками, и вы бы говорили о жизни, о школе, о мальчиках, и иногда она клала бы руку тебе на плечо; но каждый раз, когда ты привыкала к этому прикосновению, в твоем воображении она внезапно вставала, и как бы ты ни пыталась направить эту фантазию по другому пути, она заявляла, что ее зовет долг, народ, ее дети, хотя в твоей комнате было так тихо, что ты могла слышать шелест машин на шоссе, который, если приложить немного воображения, звучал почти как шелест моря, а потом ты говорила: «Трикс, это я твой долг, твой народ, твое дитя». Она нежно улыбалась, слегка щипала тебя за щеку и извиняющимся тоном говорила, что однажды ты все поймешь – взрослые так часто говорят, – но ты и так все чертовски хорошо понимала, хотя предпочла бы оставаться в неведении, и твой взгляд стал печальным, когда ты закончила свой рассказ о том, как она надела свой королевский плащ с горностаевым подбоем и вышла из твоей комнаты, потому что королевы должны уходить, потому что они никому не принадлежат: ни государству, ни даже себе самим – а ты осталась со всеми своими лозунгами, со своими сраными лозунгами, прошипела ты, с отполированными роликовыми коньками, которые берегла так долго, что они стали малы, и все так и продолжалось, а потом ты красиво сказала: «Все становится меньше и теряет свою ценность со временем». Когда в апреле прошлого года ты прикалывала бутоньерку к груди принца, тебе пришла в голову мысль проткнуть его костюм иглой, попасть в самый центр его души, хотя ты испугалась этой фантазии, боялась, что Виллем-Александр от этого умрет, – но тогда ты могла бы занять его место, и это стало бы твоим вторым нападением, и я не сказал тебе, что я тебя понял, что я мог видеть, как в тебе растет потребность, видел, что ты заражена до самой сердцевины, до самого корня, как некоторые пораженные коринебактериями клубневые, декоративные и овощные культуры, которые разрастаются и развиваются с дефектами и заражают весь сад или почву теплицы, но ты страдала не только от этой болезни, но еще от фитоплазмы, у роз на нее указывают проблемы с ростом, потребность все больше росла над изгородями твоего тела; нет, я встал, размял занемевшие ноги, попросил тебя встать, а затем крепко прижал к себе твое сиротское тело.