Мой дорогой питомец

Я медленно заползал под твою кожу, как печеночная двуустка заползает под кожу коровы, и сравнения лучше не существовало: я был паразитом. И с этой отвратительной мыслью я оставил на твоем автоответчике униженное сообщение после того, как ты снова не взяла трубку – после звукового сигнала я сказал, что у меня для тебя есть красивая выдра, отличное животное, и не зайдешь ли ты в четыре часа ко мне в кабинет на улице Де Эувихе Солдатенвех в Деревне, и, как ни странно, я сразу почувствовал себя намного лучше, да, даже счастливым, как будто я был и паразитом, и службой по борьбе с вредителями; и я надел свои любимые темно-синие джинсы и рубашку без рукавов, так чтобы было видно мышцы на предплечьях, я был доволен своим телом в своем возрасте, оно было правильных пропорций, поэтому я регулярно смотрел на себя в зеркало, чтобы увидеть то, что видела ты, но я знал, что картинка у тебя в голове постоянно размывается, ты не можешь удержать в мыслях ни образ другого человека, ни образ самой себя – ты часто смотрелась в зеркало и всегда колебалась между двумя крайностями: между красоткой и уродиной; и из-за этих колебаний ты все время мешкала – как начать день, если, например, у тебя плохая прическа, если твоя одежда слишком плотно или слишком свободно сидит на теле, и ты иногда говорила зеркалу: «Похоже, сегодня мы друг другу не подходим». А потом мрачно спускалась вниз, где твой отец каждое утро готовил тебе бутерброд с шоколадной пастой, как он делал это в течение многих лет – ты их больше не любила, но съедала бутерброд, чтобы не расстраивать его, чтобы не нарушать его распорядок: дважды в день он спрашивал, весело ли тебе, «очень весело», отвечала ты, и он одобрительно кивал, но веселье на ферме уже много лет выдавалось как голодный паек, и после бутерброда с шоколадной пастой ты последний раз смотрелась в зеркало перед тем как сесть на велосипед, чтобы отправиться в школу, и ты хотела быть красивой, гламурной и желанной, ты хотела быть похожей на популярных девушек из твоего класса, и тебе не помогали мои слова, что ты намного красивее их, что ты самое прекрасное создание, которое я когда-либо встречал, и в моих словах не было ни капли лжи; но ты каждое утро смотрели на свою грудь и с надеждой, и со страхом, что она выросла – не потому, что ты этого хотела, а потому, что у других девушек уже была грудь, и она придала бы тебе престиж, заставила бы мальчиков оглядываться на тебя, хотя пройдет еще некоторое время, прежде чем станет заметно что-то достойное упоминания, и ты попросишь Камиллию пойти с тобой купить твой первый кружевной лифчик, который ты будешь набивать бумажными полотенцами; но, к счастью, это еще будет не скоро, потому что мне нравился плоский пейзаж – о нем я и думал, когда смотрел в зеркало, прикладывая бритву к щекам и нанося после этого лосьон сына от Armani, потому что тебе нравился этот аромат, аромат свежего бергамота, жасмина, ладанника и зеленого мандарина, а когда спустя всего час ты прикатила на велосипеде к моему кабинету, я с ума сходил от беспокойства, представлял всевозможные сценарии бедствий, включая полет с силосной башни, или что ты узнала, что в действительности я был не более чем паразитом, и я чувствовал, что края рубашки в подмышках намокли, это ведь и правда было странно, потому что ты никогда не опаздывала, ты всегда приходила слишком рано, тебе нравилось ждать, бесконечно ждать – тогда то, что ты собиралась делать, дольше не заканчивалось, и ты могла с нетерпением этого ждать, но сейчас ты опаздывала, и когда наконец прикатила, то беспечно сказала, что у тебя была очередная беседа с Гитлером, что он внезапно оказался в кресле твоего папы, в том, бордовом, в гостиной, где папа всегда слушал «Времена года» Вивальди, мелодия была одновременно грохочущей и нежной, и иногда ты думала, что этим летом на страну обрушилась волна тепла, потому что твой па слушал на повторе «Лето»: примерно через три минуты скрипки сходили с ума, как будто их одолела жара, – и ты сказала, что Гитлер говорил разумные вещи, хотя разумный, возможно, неподходящее слово для этого конченого демагога, но тем не менее тебе пришлось надолго призадуматься, но в тот момент я не хотел знать, что он тебе сказал, и не хотел видеть, что тебе становится хуже, что ты сходишь с ума, нет, я отвернулся и протянул тебе две пластиковые перчатки, которые ты нерешительно взяла, сказав: «Курт, а выдра не будет нам мстить, если мы заберем ее член?» И я ответил, что она мертва, что она не сможет мстить, и сразу понял, что для тебя это не имеет значения, ты путала живых и мертвых, как твой папа до сих пор путался и принимал тебя за потерянного сына – ты хотела, чтобы выдра отомстила, тогда смерть не будет концом; и мы подошли к операционному столу, где самец животного лежал на спине: это был гигантский внушительный зверь, я получил его от одного коллеги, который часто исследовал куньих со своими студентами, и ты смотрела на его живот, где мех был гораздо более светлым, чем на остальном теле, на его мощные лапы с перепонками между пятью пальцами, наклонилась над ним и прошептала: «Спасибо заранее, дорогая выдра, мы позаботимся о твоем члене». Я взял скальпель и сказал, что сперва покажу, что делать, а затем ты сможешь вырезать член, и я видел, как ты сглотнула, когда я нажал на пах, и из меха выдвинулся пенис, я видел, как ты сглотнула, язычок пробежался по губам, и потом я узнал, что ты всегда так делала, когда считала что-то волнующим или возбуждающим, и я чувствовал, что это тебя разгорячило, но ты сама не знала, что именно означал этот жар внутри, и я спросил, не хочешь ли ты прикоснуться к нему, и ты кивнула и жадно потянулись пальцами к розовому члену, чтобы сперва нежно коснуться, а затем схватить его, как ребенок хватает конфету, и я видел, как ты задрожала, ты так чудесно задрожала, моя дорогая питомица, а затем я провел скальпелем вдоль пениса и надрезал мех, чтобы показать, как это делается, и предоставил тебе сделать все остальное, и я не знал, как дышать, мы оба не знали, как дышать, и моя ошибка заключалась в том, что я не видел между нами разницы: твоя похоть стала моей, но не наоборот – я встал позади тебя и взял твою ладонь в свою руку, и вместе мы вырезали пенис, моя твердая плоть прижималась к твоим ягодицам, к ткани твоих льняных брючек, и когда ты вырезала член, который был длиной с трубочку с заварным кремом, и держала его в руке, как трофей, я рассказал, что этот самец выдры был молодым, что если бы он повзрослел, кость пениса стала бы вдвое длиннее и вдвое толще, и ты снова задрожала и спросила, можно ли забрать его домой, пожалуйста, пожалуйста, сказала ты, и на мгновение этот вопрос застал меня врасплох, но я притворился, что это не странно, и не спросил, что ты собиралась с ним делать, я завернул его в кусок пищевой фольги и протянул тебе, затем убрал мертвую выдру и продезинфицировал стол, а когда я снял перчатки и выбросил их, и снова повернулся к тебе, ты вдруг оказалась на операционном столе, лежала, вытянув руки по бокам, и сказала: «Курт, расчлени меня». Это сон, подумал я про себя, должно быть, этот плод фантазии моего больного мозга, и я почувствовал запах своего пота сквозь жасмин и бергамот, но это происходило на самом деле, ты лежала на столе, и я не знал, что мне делать, что ты имела в виду под расчленением, а ты закрыла глаза, ты лежала безжизненно, и поэтому я нежно поцеловал твою голую голень, ты хихикнула и сказала: «Нет, ты должен расчленить меня». Только тогда я понял, что это игра и что мне нужно было играть в нее так, чтобы ты не сочла это чем-то неправильным, ты все еще была полна невинности, и я подыграл, схватил чистый скальпель и скользнул его концом по твоим голым ногам, по животу, и ты сказала сонным голосом, что ты выдра, ты стала выдрой, и я провел металлом по твоим набухающим грудкам, увидел, как они застыли под рубашкой, как заячьи сосочки, скользнул между твоих ног, слегка прижался к льняной ткани и увидел, как твои щеки меняют цвет, увидел, как они чудесно горят, твой язык снова скользнул по губам, и я не знал, правда ли твоя грудь стала подниматься и опускаться быстрее, или я только вообразил это; я все еще шевелил скальпелем у тебя между ног, но ты сказала: «Нет-нет, ты должен провести на мне вскрытие». Я хотел снова поцеловать твою ногу, но тут ты открыла глаза, грубо вырвала нож из моих рук и воткнула его в плоть своего бедра, провела линию снизу вверх – тут же потекла кровь, и в твоих глазах появилось выражение, которого я раньше не видел, и я хотел закричать, что ты, черт возьми, делаешь, но я замер и уставился на тебя, и ты сказала, что именно это ты имела в виду: ты хотела, чтобы тебя вскрыли, рассекли, так же как мы рассекли выдру, у тебя внутри было что-то скрытое, то, что должно было выйти наружу, но у тебя не хватало времени, чтобы добраться до этого, оно лежало слишком глубоко, и было слишком много крови, а через час тебе с Жюль надо было идти плавать, и ты не хотела, чтобы бассейн превратился в Красное море, и только тогда я снова зашевелился, осторожно забрал скальпель из твоих рук и спросил, не сошла ли ты с ума, зачем ты себя поранила, моя небесная избранница, зачем ты это сделала? И ты сказала, что после боли приходило просветление, и прошептала, что после моей истории про вскрытие ты стала превращаться не только в Лягушонка, но и в самца выдры, и я остановил кровь салфеткой, плотно зажал рану, продезинфицировал ее йодом и наклеил на нее пластырь, хотя позже выяснилось, что ее следовало зашить – наше первое прикосновение сразу же оставило шрам; но я почувствовал, что ты стала легче и счастливее, чем когда ты пришла, и потом ты говорила, что твое настроение часто весило столько же, сколько самый тяжелый танк Гитлера, «Тигр II», и что тогда ты впервые почувствовала облегчение, ты открыла что-то новое, и похоть, и боль, и просветление, и это крутилось в моей голове, и я едва ли не плакал, умоляя, чтобы ты больше никогда этого не делала, что я хочу сохранить тебя в целости, хотя это было пустое обещание, потому что я разбивал тебя на куски изнутри, я сидел внутри тебя, как печеночная двуустка, а ты перебросила ноги через край стола и сказала: «Иногда я чувствую себя такой счастливой, что хочется умереть, потому что я знаю, что это временно, что мне придется проститься с этим в любой момент». И я положил ладони тебе на колени, но не знал, что сказать, моя дорогая, я мог только держать твои колени, как если бы они были головами двух телят, и я поцеловал тебя в губы, и на этот раз ты мне позволила, мне не пришлось проталкивать язык внутрь, нет, ты открыла рот, и я увидел, что у тебя на верхней челюсти нет резца, и я знал, что по ночам ты спала с внешней брекет-системой, которую снимала, как только добиралась до школьного двора: зубы пытались расти прямо, но ты этого не допускала, потому что ты уже все равно была слишком исковеркана для этого мира; и ты прижалась своим маленьким язычком к моему, но я был не с тобой, не совсем, передо мной была картина, как ты надрезаешь собственную плоть, я увидел кровь и зажмурился – только потом я понял, что должен был остановиться там, но я осторожно раздвинул твои ноги и слегка пододвинул тебя вперед на операционном столе, чтобы ты оказалась напротив моего члена, и я осторожно, с остановками, задвигался, чтобы посмотреть, как ты будешь реагировать, ускорился и шептал между поцелуями, что я люблю тебя, что никогда не любил никого так, как тебя, и ты ничего не ответила, и в какой-то момент я увидел кровь, которая сочилась через пластырь, ты побледнела, и я почувствовал, что ты обмякла, что мне приходилось прижимать тебя все крепче и крепче, твоя голова болталась все сильнее и сильнее, но я так грубо двигал чреслами, что не заметил или не хотел замечать, что ты уже долго не шептала ничего про выдру, и только под конец, во время апофеоза, я подумал, что ты умерла, умерла, и я возбужденно прошептал: «О боже, я тебя расчленю, я расчленю тебя, как ты хочешь. Я сделаю тебе полное вскрытие».