Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

«Я распечатала послание папа, – сообщает Надежда Осиповна от того же 16 марта. – Он хотел уже отослать его вместе с деньгами, но позвонил почталион с письмом, украшенным петербургским штемпелем. Пишет нам, конечно, не Александр; он отнюдь, кажется, не заботится украшать бумагу чернилами ради нас (il ne se soucie guere, a ce qu’il me parait, de mettre du noir sur du blanc pour nos beaux yeux), а пишет его жена. Если Сашка (Sachka в подлиннике) не удостаивает также ни тебя, ни «капитана» письмами, то по крайней мире скажу вам обоим, мои дорогие дети, пару слов об этом противном Сашке, которого люблю наравне, однако, с вами, и его Наташе. Начинаю с того, что оба они теперь здоровы настолько, насколько можно быть здоровыми в Петербурге, при посещениях четыре раза на неделе петербургского большого света. Но на первой неделе Великого поста Александр не избегнул гриппа; эту болезнь он прозвал холерной внучкой (maladie, qu’il a sur-nommee la petite flle du cholera), а Наташе на первой же неделе грозила горячка (elle a manque d’avoir la fevre chaude): слегла в постель, и доктора рассудили пустить ей кровь, несмотря на беременность! Если Наташа так быстро поправилась, то совсем не от этой варварской операции, а единственно благодаря молодому и счастливому телосложению.

Наташа до болезни, – продолжает бабка, – постоянно выезжала и пишет, что ей никогда еще не было так весело, как в минувшем мясоеде. Появилась она и на костюмированном бале, данном в залах Министерства уделов, в наряде жрицы Феба, так решил Александр, и одержала успех блистательный: император и императрица подошли к ней, похвалили ее костюм, а государь провозгласил ее царицей бала. Наташа описывает нам бал как нельзя более подробно, чего не делаю, полагая, что о нем и у вас в Варшаве известно.

Об Александре невестка сообщает весьма немного, а об его трудах и заботах, о которых нам рассказывает Нащокин, ровно ничего. Говорит только, что теперь совершенно здоров и записался в постоянные члены Английского клуба, куда ходит раза два в неделю завтракать с Владимиром Соломирским и милым его сердцу mylord’oм qu’importe[163]. Но и это гораздо прежде невестки нам рассказал Булдаков. Означенный оригинал теперь в Москве и передал нам, будто бы наш нежный старший сильно о нас беспокоится. Лучше бы гораздо было Александру не говорить о своих беспокойствах Булдакову, а просто написать о себе кое-что. Ну, да Бог с ним! (Eh bien! que le bon Dieu le conserve en Sa sainte garde.) Зато его молчание вознаграждается твоими, милая Ольга, письмами. Бога ради прикажи «храброму капитану», – т. е. моему возлюбленному Лельке, – не шалить и писать почаще; но выскажи все ему так, чтобы он на меня не обижался. Боже, неужели и он не приедет? А сегодня, не знаю почему, не могу о нем и думать без замирания сердца (sans avoir le coeur navre); вчера же видела его во сне бледным и печальным. Если болен, умоляю, сообщи мне. Скажу еще по секрету, только Лельке не подавай виду: слухи, которые о нем ходили, были далеко не успокоительны: переносчики всяких худых вестей, переносчики, из которых большая часть заклятые враги Александра, не замедлили рассказать его жене Бог знает что о Леоне, которого он так любит, и рассказать единственно с целью причинить болезнь бедному Сашке. Короче, говорили о дуэли, да кончили тем, что разболтали, будто бы Леон убит. Наконец, получила твое письмо; оно, конечно, меня успокоило, но все же мне было бы утешительнее увидеть приписку «капитана». Сплетники, рассчитывая, что Наташа передаст Александру басню о дуэли брата, остались в дураках (sont restes penauds). Дорожа спокойствием мужа, Наташа написала только нам об этой сплетне, да и то со всевозможными предосторожностями».

Между тем дядя Лев, поселясь на некоторое время в Варшаве у моих родителей, не располагал заживаться в Польше, которую не любил. Мятеж был подавлен, никакой внешней войны не предвиделось, а русское воинство совершало подвиги лишь на Кавказе.

«Польша, – объявил однажды Лев Сергеевич сестре, – для нас, русских, значит и для твоего мужа, – не что иное, как постоялый двор, где остаются лишь до тех пор, пока лошадей не подадут; а для меня Польша, если только в ней застряну, может сделаться тем, чем сделалась Капуя знаменитому однофамильцу моих ближайших родичей: пошатаюсь года три или даже два – пропаду ни за грош. Что же мне тут делать? Забавляться игрой в солдатики на плац-параде? слушать в театре да «огрудках» (oт «ogrod» – сад; околица (польск.)) дурацкую музыку, отвыкнув от моей, любимой музыки настоящей пушечной пальбы и свиста пуль? путешествовать с полком по жидовским грязным городишкам? играть, когда нет ученья, на биллиарде в заездных домах с утра до вечера да коверкать родной русский язык с ненавидящими в душе «москалей» варшавскими Дульцинеями?!.. Весело, нечего сказать!»