Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

«Передай от меня, мой милый и храбрый капитан (mon cher et vaillant capitaine), искреннюю признательность добрейшему (a l’excellent) Николаю Ивановичу за его к тебе родственное расположение. Как же мне его не любить, коль скоро он полюбил тебя, дитя мое милое, мой бесценный Вениамин, каким всегда тебя называю! Вырази Павлищеву всю мою радость, когда я узнал, что он доставил тебе гостеприимство. Очень, очень рад, что живешь у него и у твоей сестры, и вполне ценю все хлопоты твоего зятя о тебе: делает все, что может (il fait tout son possible, et tous ses possibles), с целию выручить тебя из денежных затруднений, насколько позволяют стесненные его обстоятельства. Пишешь, что он, ради уплаты твоего долга, сам призанял у своего приятеля, что как нельзя более мило с его стороны (се qui est on nepeut plus gentil de sa part); но и я не намерен оставаться у него за тебя в долгу, а потому высылаю тебе, мой храбрейший (mon vaillantissime), тысячу рублей. Расквитайся с ним, а остальные положи себе на твои нужды (pour tes besoins) в кошелек. Был бы я счастлив выслать побольше тебе на уплату твоего долга Плещееву, но, видит Бог, не могу: управляющий осаждает меня письмами из Нижнего: этот господин мне поет (il me chante), что распрощусь с имением (que je ferai mes adieux a mon patrimoine), если не внесу уплату в самом скором времени в Опекунский совет».

Посылая дяде Льву сумму довольно солидную, Сергей Львович, казалось, мог бы уделить кое-что и дочери; это было бы полезнее трогательных разглагольствований.

На равнодушие сына-поэта Сергей Львович жалуется дочери из Москвы от 16 марта 1833 года следующим образом:

«Твои частые письма, Ольга, дорогое дитя мое (mon cher enfant), доставляют твоим одиноким родителям ни с чем не сравнимое удовольствие, – удовольствие, которое можно сравнить разве с размером испытываемого мною огорчения, не получая никаких известий от моего «старшего». Александр нам совсем не пишет и даже не отвечает. Что делать? Льщу себя надеждой, что таким молчанием обязан его великой лености, но это весьма небольшое утешение. На десять писем Александр отвечал только раз. После этого не думаю, что мой поэт особенно обрадуется нас увидеть опять в северной столице, и можешь, следовательно, судить об ожидающем меня образе жизни в этом крае. Если же слышу что-либо об Александре, то единственно от его друга Павла Нащокина. Этот Нащокин сказывает, что Александр, слава Богу, совершенно расстался с мучительным ревматизмом ноги, не дававшим ему покоя ни днем, ни ночью, но все же этого-то желанного покоя днем и ночью он не ведает. Ты уже знаешь, что твой брат попал в члены Академии как любитель отечественной словесности! (Еще бы не любитель! Да об этом всему миру известно…) Желая же носить это звание с честию и пользою (en tout bien tout honneur), он, как слышно, удвоил исторические занятия и половину дня проводит в архиве. Кончил прелестный свой роман, над которым провозился довольно долго, и начинает другой; сюжетом выбрал происшествие времен Екатерины Великой[161]. Этому последнему труду, а также и другим, поэтическим, посвящает все время до вечера, а по вечерам дома редко его можно найти: сопровождает в общество жену (il chaperonne sa femme dans le monde), где и должен бодрствовать до зари (ой il doit veiller jusqu’a l’aurore). Значит, несмотря на раздраженные нервы, он может выносить многое; но боюсь за такой тревожный образ жизни: и гигант может свалиться, будучи лишен сна – первого благодетеля и друга человечества. Хочу сыну об этом писать, но едва ли меня послушает. А было бы для здоровья Александра гораздо полезнее, да и для здоровья его жены, если бы он взял пример с Баратынского, тоже поэта, хотя, правда, и уступающего Александру в известности. Видим Баратынских в Москве очень часто; не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую (ils menent une existence on ne peut plus bourgeoise); встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в 9 часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всем довольными, спокойными, следовательно счастливыми. Завидую им, что, к моему сожалению, не мог с мама так устроиться: прожил бы дольше, чего, конечно, желаю Александру, тебе и Леону.

Там, т. е. у Баратынских, я узнал, что Захар Ч.[162] прощен; офицерский чин ему возвратили, но без графского титула. Ожидают его скоро сюда в Москву. Несчастной же Александры Муравьевой нет уже на свете (mais la pauvre Alexandrine Mourawief n’est plus de ce monde): скончалась в ноябре, а ее свекровь (?) (sa belle-mere), которую посещаем из человеколюбия, в отчаянии (nous la frequentons, ce qui est une oeuvre de charite chretienne)».