Мой бывший враг (СИ)

Он много чего сказал на своём языке, из чего следовало, если по-простому, что первые дни самые решающие и… всякое может случиться.

Я стала причитать: «Пожалуйста! Только не дайте Димке умереть! Он должен жить!».

На мой выпад врач отреагировал сухо и строго: «Так, давайте без эмоций. Мы делаем всё, что нужно».

И снова скрылся за дверями.

Ольга Юрьевна опять начала нудеть, что надо надеяться и верить, а я, рыдая, от неё отмахивалась: «Да отстаньте вы уже от меня».

Сейчас-то я понимаю, что зря на неё срывалась. Она, наоборот, тогда помогала, поддерживала, даже до Рощина-старшего сумела каким-то чудом дозвониться.

Правда, тут тоже был шок, у меня, во всяком случае. Впрочем, и её Димкин отец обескуражил слегка.

Потому что он не поехал. К родному сыну не поехал. В смысле, даже на словах в разговоре с ней не рассматривал такой вариант. Вот так.

Понимаю, что Канада – это не соседний город, и даже не Питер. Но когда Ольга Юрьевна ему звонила, мы даже ещё не знали наверняка, выкарабкается Дима или нет.

Он же в коме лежал первые дни. С травмой головы, с обожженными легкими, с ожогами на спине, на шее.

Нет, Рощин-старший не плюнул, конечно, на Димку, это уж, наверное, было бы совсем из ряда вон. Он сразу принялся названивать, поднимать какие-то связи, заплатил за лучшее лечение, но… приезжать не захотел.

Когда Димка лежал в реанимации, меня к нему сначала не пускали. Это ведь не как сейчас в обычной палате, куда к нему можно любому. А там было не так, там строго всё – допуск только для самых близких родственников, и то совсем ненадолго, посмотреть чуть ли не с порога и достаточно. Вот и мне не давали даже взглянуть на него. Мол, кто я ему такая?

Я сказала: «У него кроме меня больше никого нет».

И потом, на другой день, почему-то меня пустили. Ольга Юрьевна объяснила, что их об этом Димкин отец попросил. И хотя я так рвалась к Диме, но оказалась совершенно не готова увидеть его таким… Я стояла в полном оцепенении в трех шагах от его кровати и не могла ни охнуть ни вздохнуть. Хорошо хоть там же не разревелась.

На следующий день всё прошло получше, я настроилась. Ну а потом как-то привыкла. А в интенсивке – это когда уже Дима пришёл в сознание – мне разрешали не только пару минут стоять столбом в сторонке и тихо пялиться. Там позволили за ним ухаживать по мелочи. Подушку взбить, поправить одеяло, умыть влажной салфеткой. Правда, сам Дима этому страшно противился. Особенно тому, чтобы я его кормила с ложечки – это уже после того, как ему отменили питание через зонд и разрешили давать кашу и пюре.

Сейчас он уже может пить и есть сам. И переворачивается сам с боку на бок. Пытается даже привстать на локте. Это очень хорошая динамика, говорят врачи. Утверждают, что всё страшное позади и Димка – молодец, справился, а я всё равно не могу отделаться от страха. Он засел у меня под ребрами, мне кажется, навечно. Страх, что я его потеряю… И когда звонят с незнакомого номера, у меня сразу же в груди всё обрывается.

Я прихожу к Димке каждый день, меня тут уже все запомнили и здороваются. Вот только он меня не видит – на его глазах все время повязка. У него ожог роговицы. Дело это долгое, но не безнадежное, заверил врач. Должно быть всё хорошо.

В общем, Димка у меня пока ничего не видит, но чувствует безошибочно. Всегда угадывает, кто к нему подошёл – я или не я. Шутит, что по запаху.

Или не шутит. В тот день, когда его только перевели в интенсивку, я вошла к нему в палату. Вошла тихонечко, чтобы не потревожить. Неслышно встала рядом с ним. А он вдруг прошептал: «Таня… я тебя люблю».

3

Димка и правда молодец. За полтора прошедших месяца он почти восстановился. После того, как у него сошли струпья с обожженных мест на шее и плечах, я стала втирать ему специальную мазь, чтобы не остались слишком заметные рубцы.

Сначала я чувствовала, что Димка просто сидел и терпел мои манипуляции, будто ему было неприятно или даже больно, хотя я старалась действовать очень нежно. Но потом, спустя время, стала замечать, что он от моих прикосновений расслабляется, млеет, открывает шею. Дыхание у него меняется, становится частым, неровным. А потом и вовсе его реакция меня стала вгонять в краску, словно я ему эротический массаж исполняю. Я, конечно, продолжаю мазать, но сама теперь касаюсь его кожи и рдею от смущения, будто в этом и правда есть что-то интимное.

Если ещё неделю назад я выкатывала его в больничный двор на коляске погулять. То теперь он уже пытается ходить сам. Пусть пока по стеночке, с палочкой и только до конца коридора и обратно, но в его случае это просто невероятный прогресс. Даже врачи так говорят. А ещё говорят, что в этом и моя большая заслуга. Я не верю, конечно, но слышать всё равно приятно.

Единственное, что по-прежнему плохо – это его глаза. Зрение к нему так и не вернулось. Может, ещё слишком рано впадать в панику, но я же вижу, как врач озабоченно хмурится во время осмотра. Будто сам в растерянности. Он, конечно, успокаивает на словах, но его встревоженность никак не дает мне покоя…