Могусюмка и Гурьяныч

— Он-то? Нет! Он меня, кажется, и не заметил. Разве ему дело до меня...

— Что же он, в бархате, что ль?

— Нет, не в бархате.

— Да в чем же перемена?

— Я и сама не знаю, в чем...

Захар решил, что Настя блажит, может быть, дразнится. Она иногда, читая книги, плакала о людях выдуманных, как о живых. «Так она и Гурьяна на день, на два выдумает», — решил Захар. Он надел картуз, попрощался с женой, как с дитятей, и пошел в свой магазин. Там ждали его серьезные дела, разговоры со знакомыми о том, как теперь быть, что делать, чтобы не погиб заводской народ и мастерство бы не иссякло.

А Насте казалось, что душа ее горит, в ней занимается огненная буря. Гурьян стал хорош, недаром все девки в заводе, как увидели его, с ума сошли. А был он одно время жалкий, ходил, как убитый...

Захар пришел к обеду. Хотя он и простился с женой, как с дитятей, но она сильно его озадачила, и дела заводские и те важные разговоры о народных судьбах, которые он собирался вести в магазине, вылетели в этот день из его головы. Придя домой, заметил он, что жена все еще не в себе.

Захар после обеда в магазин не пошел, а читал ей вслух книгу. Она долго слушала и вдруг сказала задумчиво:

— А что, Захарушка, может, мне надо было не твоей женой быть, а Гурьяна?

Захар поразился, как у нее язык поворачивается так шутить, и закрыл книгу.

— Может, я слушалась людей, а не сердца? А, Захарушка? — подошла Настя к мужу, глядя в глаза его взором чистым и печальным.

Не принимал он слов ее всерьез, но в глубине души его шевельнулось что-то такое, чего он до сих пор не знавал, не слыхал в себе, — пока несильная, но острая боль.

«А ну, как все правда, что она говорит?» — подумал он, но постарался отогнать прочь эту мысль.

— Ты сам меня, Захарушка, грамоте выучил. Вот я и думаю...

— Будет тебе... Что ты?

Захар сидел на лавке, недоумевая, что случилось.

Ждал Захар, что жена вот-вот переменится, станет ласкова по-прежнему. Она вышла. Слышно было, как, словно ни в чем не бывало, заговорила она с Феклушей. Потом вернулась, — розовая от холодка, волосы, как лен, сама красивей, чем обычно, стала готовить ужин.

После ужина Настя легла спать. Захар читал про себя. Мысли возвращались к жене.

— Настя, — наконец позвал он.

— Что тебе?

— Вот я думаю — забавница ты.

— Конечно, забавница, — со сна тяжело отвечала жена и, кажется, сразу опять заснула.

Мужнину сердцу стало еще больней, что она согласилась с ним, но не в ясной памяти, а во сне, по привычке подчиняясь его мнению. И в этом увидел он лишь подтверждение того, что говорила она днем.

***

Настя помнила, как росла в степи, каким чудом показался ей завод, когда она сюда впервые приехала. И любопытно было, как тут люди все делают и что у них и как получается. И вот один из них, самый лучший кричный мастер, стал ее знакомым. Его все страшились, а ей он подчинился сразу же и — стыдно сравнить — был, как покорная собака. Познакомились в ясный день, на людях, в березовой роще, когда все, страшась Гурьяна, разбежались, а Настя не боялась ни его, ни копоти, ни грязи на его рубахе. В ней-то и была для нее, степнячки, вся прелесть, признак того, что он оттуда, из-за реки, где домны и кричные молоты, где люди, как боги, делают чудеса с огнем и железом.

Насте казалось теперь, что она не понимала тогда ничего. А пришел Булавин, ей доказали, что лучшего желать не надо. Он, улыбаючись и как бы сам не ведая, что творит, шутя, своими деньгами, как истинный богач, задушил все. Насте завидовали, ее хвалили, уверяли, как она счастлива. Она поверила. Ей было хорошо, жизнь шла, как за каменной стеной, без волнений и забот, все было, все само шло в руки. Гурьян ходил, страдал. Напоказ всему селению жег стены ее дома своими глазищами. Это льстило ей.

Но вот минули годы. Развился ум в Настасье, достаток давал ей время подумать, книги учили многому, умный муж не таил от нее того, что сам понимал, смело судил о жизни людей. А про Гурьяна много говорили. И вот теперь, в беде не забыл он свой завод, пришел, живет в лесу, помогает людям. Ей теперь казалось, что все это походит на вычитанное в книгах.

Глава 35

В КАБАКЕ

А Гурьян со Степкой, подъехав в этот день к одному из кабаков, слезли с лошадей, привязали их к перилам почерневшего резного крыльца и вошли в помещение. В задымленной табакурами низкой комнате за непокрытыми тесовыми столами пили заводские.

— Здорово живешь, Павел Митрич, — подошел Гурьян к целовальнику.

— Поди, пожалуй... Эх, ты! — изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. — Давненько, давненько не бывал... Откуда бог несет?

— Мимо ехал, да на дым завернул... А где дым, там и огонь. Подай косушку водки да пошабашить собери... Грибков не забудь, — присел Гурьяныч.

— Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.

— Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.

Разговоры в кабаке затихли.

— Хлеб да соль, Никитка, — обратился Гурьяныч к одному из заводских. — Али не узнал?

— Пошто не узнал? Помню, помню, — поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. — Здорово, мастер... Каким ветром занесло?