Могусюмка и Гурьяныч

За последнее время все здешнее, заводское, считалось плохим, отсталым. Захар от души сочувствовал заводскому люду. Немцы под тем предлогом, что на заводе не было хороших машин, бесцеремонно унижали все здешнее и самих рабочих считали чем-то вроде устаревшего оборудования. Когда Верб полетел с лошади, Захар понял, что дело зашло далеко, хотя в душе, как и многие, готов был оправдать Загребина тем, что тот решился показать, как народу тяжело, что мера людского терпения кончилась. Сделал Загребин это так же порывисто и неровно, как все и всегда. Булавин понимал, что во всяком бунте есть смысл и причина. Если бы у него была сила и власть, он желал бы действовать иными способами. А то беспокойный Загребин кинулся… Прав был, ведь его ударили нагайкой. Тут мог бы возмутиться народ, но один-два поддержали, а народ стоял молча, а потом хлынул в сторону.

В тяжелом раздумье пришел Захар домой. «Действовать нужно было бы дружно», — полагал он. Виденное на плотине как бы придавило его. Он рассказал жене о происшедшем, прекрасно понимая, что теперь заварится каша. Прятаться за свои шатровые ворота и за запоры не желал и не скрывал своего сочувствия бунтарям.

— Ты рубишь сук, на котором сидишь, — сказал Булавину утром на базаре Прокоп Собакин. — Как смеешь идти против купечества? Разорим! Со смутьянами?

— Зачем своя вера забываешь? — согнувшись и указывая пальцем на Булавина, говорил Галимов. — Ай, ай, как не стыдно!

Старые друзья шли против Захара, упрекали его. Угрюмый Собакин винил, что зря водится с учителем, напрасно пристрастился к чтению, открыл школу, выписал газеты. Тут всё зачли.

А леса на сопках посерели. Обнажилось чернолесье и березняк. Опали пурпурно-золотые одежды дубняков и кленов. Осыпались пожелтевшие иглы с исполинских, раскидистых лиственниц. Только пихтач да ельник по-прежнему зеленели на склонах гор и по долинам. Временами шел снежок. Леденели берега и пороги, застывали непроходимые болота, торфяники и топи. По реке шла шуга, шурша об шиханы. Кони губили копыта на застывших комьях грязи.

Птицы разлетались с Урала. Остались зимовать в трущобах горбоклювый глухарь, пестроперый тетерев и куропатка.

В эту пору волк уж оброс пушистой зимней шерстью. Ночами ближе подходит к людскому «жилу» и к конским косякам. Медведь сгреб мох с утесов и россыпей, заранее устроил логово, чтобы не оставить следов на зиму. Наваливал себе охапки сухой травы, листьев, делал берлогу помягче, потеплей, поуютней. На белке давно уже мех пушистый. Стелет белка хвост по стволу и скользит в высокую глубь.

Охотники на пушного зверя готовились к промыслу. Лили пули, рубили свинец, налаживали старые ружья, заказывали Булавину привезти с осенней ярмарки новых английских, тульских и немецких.

Солнце бледнело, дни укоротились.

Однажды ночью подожгли лавку Булавиных. Санка уверял, что «петуха» подпустили молодцы Собакина. Пожар заметили вовремя. Захар сам тушил, люди съехались, навезли воды в бочках. Часть товара растащили. В толпе кто-то кинул в Захара горящей головней.

Чувствовал Булавин: зло кипит вокруг и что чем дальше, тем труднее ему будет, что сам он рушит свой же достаток и торговлю, гонясь за справедливостью. А люди о других не думают, только о себе.

Обгоревшую лавку закрыли, наняли сторожа.

— Самосуды чинят, — говорил Захар жене. — Собакин сказал мне, что, мол, теперь сочтемся с рванью. Они, мол, сами руку подняли — так бей, наводи порядок. Будто бы сами, мол, провинились, шею подставили, бунтари. Вот видишь, по случаю вымещают на людях!

Захар обращался к попу; тот обещал усовестить Прокопа.

Санка затемно ходил проверять, как лавка и сторож, а заодно потолкаться, где люди. Он возвращался домой поздно.

Ночь была беззвездная. Выпал снег. По избам, несмотря на позднее время, горели огоньки.

Санка вспомнил свое детство. Вот так же идет, бывало, снежок, а он, маленький мальчонка, катит с пригорка на салазках. Далеко это было отсюда… В Расее… И звали его тогда не Санкой, а Санькой — по-российски; помягче выходило. Мать, бывало, выйдет за ворота да этак широко заговорит: «Санька, Санька, пострел, опять весь завалялся. Ступай-ка в избу, солнце в обед». Эх, давно это было!.. Санка смутно представлял себе и материнское лицо и родную деревню. Помнил только, что за последней избой к речке косогор, а внизу прорубь. Когда на салазках катаешься, того и гляди попадешь.

— Александре Иванычу, почтеньице… Откедова гуляете? — заслонил дорогу долговязый детина в высокой шапке.

От парней несло водкой и луком.

— Что же ты не здороваешься? А? — Появился знаменитый драчун Митька Зудин и стал наседать на Санку то правым плечом, то левым.

Слух прошел по заводу, что Захару теперь не сдобровать, что он, грамотей, подстрекал Загребина. Поэтому Зудин не испытывал больше уважения к булавинскому приказчику.

— Вон энто видал? — поднес парень к его носу кулак.

— А невеста у тебя с Нижнего? — спокойно спросил Санка.

— Ко-ово? — недоверчиво протянул парень.

— Бают, заветная-то у тебя с Нижнего селения.

— Не… — оторопел тот.