Могу!

Юлия Сергеевна и раньше всегда волновалась, когда вспоминала эту грустную историю. Но сейчас, вспоминая ее, волновалась особенно и по-особенному. Новый смысл открылся ей в утаенном: оно не существует. Нет того, что есть, если мы о нем не знаем. «Но как это может быть, что нет того, что есть?» — взволнованно спрашивала она себя. Но не сомневалась: его нет. И то, что его нет, открывало перед нею непреложно закрытое.

Она ничего не взвешивала, не опиралась на логику и на рассуждения, не делала выводов и не принимала решений. Она поплыла по течению, которое просто и естественно подошло к ней, подхватило ее и понесло с собой. И ничего не мешало ей плыть, она никуда себя умышленно не направляла и ни с чем не боролась. Никакого решения ей никто не подсказывал, но оно родилось само по себе, и она чувствовала его так непосредственно, как чувствует каждый человек, что сама жизнь разрешает ему быть веселым и радостным.

Она не говорила себе — «Теперь можно допустить наше «больше» — и даже не думала о «больше», но внутренне чувствовала, что оно уже перестает быть для нее запретом, а становится возможностью, которая так же проста, легка и естественна, как сон после утомительного дня. Она была готова принять все, что придет, и улыбалась тому, что оно будет двойственным: оно будет, но его не будет. Оно будет только для нее, для всех же других его не будет, как не было для обманутой матери смерти сына. «Ведь для нас существует только то, что мы знаем, а то, чего мы не знаем, для нас не существует!» — упорно убеждая себя, повторяла она. И припомнила полувымышленную историю о том, как в результате неведомой космической катастрофы сгорела и распалась на части какая-то далекая звезда. Она уже перестала существовать, и ее уже не было, но свет от нее еще несколько лет шел на землю, и астрономы на земле продолжали видеть, наблюдать и изучать ее. «Эти астрономы считали, что есть то, чего нет!» — пыталась понять Юлия Сергеевна. — И вот точно так же может не быть того, что есть».

Когда она через два-три дня после разговора с Табуриным встретилась с Виктором «на нашей площадке», она ничего не сказала ему: ни о словах Табурина, ни о том новом, что появилось в ней. Но Виктор заметил, что новое есть: яснее стали смотреть глаза, звонче зазвучал смех, нежнее говорились слова, ласковее прижимались губы. И во всем было непонятное и неопределенное, но своей непонятностью обещающее. Виктор взволновался и чуть было не спросил — «Что с вами?» — но удержался: побоялся, что не имеет права на этот вопрос. «Если можно и если она сама захочет, то скажет».

А на другой день она протелефонировала ему:

— Я опять хочу на нашу площадку. Сегодня! Можно?

Это было в первый раз, что она позвала его на другой день. Что это значит? Значит ли это что-нибудь? И Виктор еще сильнее, еще наполненнее почувствовал, что в ней происходят сдвиги и что она идет к новому или, может быть, новое идет к ней. Неопределенная надежда охватила его, и он еле дождался того часа, когда они опять приехали «на нашу площадку». Ждал: не скажет ли она чего-нибудь? Но она говорила только то, что и всегда. Он всматривался в ее глаза, вслушивался в ее голос и с нетерпеливой страстностью хотел понять: что с нею? Но не мог понять и знал лишь одно: что-то есть. В каждом вздрагивании губ он видел обещание. Что обещает она?

Она ни слова не говорила о своем новом, хотя и была уже готова сказать о нем. Но молчала. Ее сдерживала нерешительность, сдерживала и вера в свое «немного». Несколько раз она уже полуоткрывала рот, чтобы сказать, и не знала, как начать, и поэтому не решалась начать. Но ласки были откровенны и жадны, и она не пряталась, а искала их.

Когда пришел обычный час и надо было ехать назад, она вдруг и, кажется, неожиданно для себя попросила:

— Повезите меня по той улице, где вы живете. Я хочу посмотреть на ваш дом.

У Виктора забилось сердце: это — согласие? Ее голос вдруг стал низким, грудным, глуховатым. И он почти заметно срывался чуть ли не после каждых двух-трех слов. Виктор еще никогда не слышал у нее такого голоса: за ним слышалось то, чего не было в словах.

Виктор пустил машину и поехал так быстро, как только было можно. И пока ехали, то всю дорогу оба молчали, как будто им было нужно только одно: скорее доехать до его дома.

Въехав на свою улицу, Виктор поехал медленно, а когда поравнялись с домом, то совсем замедлил ход.

— Тут! — коротко сказал он и оборвал: в горле перехватило.

Подъехал к тротуару, надавил на тормоз, остановился, повернулся к Юлии Сергеевне и вопросительно посмотрел на нее.

Она слышала, как дрогнул его голос и поняла, почему он остановил машину: это — приглашение. «Что я наделала!» — испугалась она. Но это был не испуг и даже не протест, а только отголосок прежнего, уже бессильный, но еще не мертвый.

Просто, без усилия и без колебания она повернула голову и посмотрела на Виктора. Он ответил взглядом и ничего не сказал: ни слова, ни просьбы. Но в его молчании для нее были и слова, и просьбы, которые она слышала.