Могикане Парижа

– Ты прав, Камилл, – сказал Коломбо, – и то, что ты предполагаешь, достойно честного человека – или бессовестного бандита.

– Я надеюсь, что ты во мне не сомневаешься? – спросил Камилл.

– Нет, – отвечал Коломбо.

– Ты понимаешь, – продолжал Камилл, – что после восьми дней словесных настояний, я добьюсь от моего отца больше, чем после трех месяцев письменных неотступных просьб.

– Я думаю так же, как и ты.

– Три недели доехать туда, три недели на возвратный путь, две недели на убеждение отца. Следователь но, это будет делом двух месяцев.

– Ты сделался олицетворением логики и благоразумия, Камилл!

– Благоразумие приходит с годами, мой старый Коломбо… К несчастию…

– Что такое?

– О, это неисполнимый план…

– Что такое?

– Я не могу взять с собою Кармелиту.

– Конечно.

– С другой стороны, я не могу оставить ее здесь.

Коломбо нахмурил брови.

– Ты думаешь, что я позволю кому-нибудь оскорбить Кармелиту? – спросил он.

– Ты согласен, значит, быть около нее?

Коломбо улыбнулся.

– Право, я думал, что ты меня лучше знаешь, – сказал он.

– Ты будешь жить под одной крышей с нею?

– Без сомнения.

– Коломбо! – вскричал Камилл, – если ты сделаешь это, всей моей жизни будет недостаточно, чтобы вознаградить тебя за это доказательство дружбы!

– Неблагодарный, – пробормотал Коломбо. – Разве я не жил один с Кармелитою три месяца, прежде чем она познакомилась с тобою?

– Да, но это было прежде, чем она познакомилась со мною, как ты говоришь…

– Ты хочешь намекнуть на мою прежнюю любовь к Кармелите?

– Коломбо!

– Ты считаешь меня способным изменить клятве?

– Я считаю тебя способным прежде умереть, Коломбо! Твое величие делает меня ничтожным… В тебе – верность дворовой собаки, вместе с ее силой и преданностью. Я знаю, что ты будешь защищать Кармелиту больше, чем самого себя. Я ничего не боюсь, раз знаю, что ты здесь. Я спокойно объехал бы вокруг света, если бы это было нужно.

– В таком случае, – сказал Коломбо, – предупреди Кармелиту. Ты понимаешь, что я не могу принять твоего поручения без ее согласия… Но если она мне и откажет, ты можешь уехать так же спокойно. Я найму комнату напротив ее дома… возле ее дома, если не напротив, и она все-таки всегда будет под моей защитой. Ступай, предупреди ее; ты не можешь терять времени.

Камилл ушел, не сказав ни слова. Кармелита с трепетом приняла известие, принесенное им. Однако она ни чего не возразила, не высказала никакого сопротивления.

В плане было сделано только одно изменение – отъезд был отложен до 25 октября. Следовательно, оставалось еще десять дней, в течение которых, понятно, каждый чувствовал себя точно не на своем месте.

В этом печальном настроении наступило 25-е октября.

Было условлено, что Коломбо проводит Камилла до дилижанса, который должен был выехать из Парижа в де сять утра и проезжал по Версальской дороге в одиннадцать часов.

Бретонец не смыкал глаз целую ночь. В шесть часов он встал, ожидая пробуждения Камилла.

В восемь он вошел в его комнату.

– Который час? – спросил Камилл.

– Восемь, – отвечал Коломбо.

– А! В таком случае, у нас есть время, – сказал Камилл. – Дай мне поспать еще часок.

Дверь комнаты Кармелиты была отворена; она слышала ответ ленивого креола. По-видимому, она не ложи лась спать; постель ее была едва смята.

– Вы устали, Кармелита? – спросил Коломбо, устремив беспокойный взгляд на девушку.

– Да, – ответила Кармелита, – я читала часть ночи.

– А другую часть плакали?

– Я?. Нет, – отвечала Кармелита, взглянув на бретонца сухим, лихорадочным взглядом.

Коломбо опустил голову и вздохнул.

В девять часов он поднялся опять, пошел в комнату Камилла и заставил его встать.

Через четверть часа креол был уже за столом, около которого Кармелита и Коломбо ожидали его.

В эти последние минуты каждый старался казаться веселым, чтобы не смутить другого. Но настал час разлуки; карета, которая должна была везти Камилла, стояла у дверей, – и в минуту отъезда все посмотрели друг на друга в последний раз.

Коломбо и Камилл плакали.

– Я доверяю тебе мою жизнь, – сказал Камилл, – более, чем жизнь, – мою душу!

И, по всей вероятности, Камилл говорил в эту минуту правду.

– Я отвечаю за нее перед Богом, клянусь моей душою и моей жизнью! – отвечал торжественно бретонец, поднимая свои большие глаза, ясные, как небо, на которое они смотрели.

Оба уже приблизились к дверцам кареты.

Коломбо обернулся и, увидав Кармелиту одну, с опущенными руками, с поникшей головой, походившую на статую беспомощности, предложил Камиллу взять ее с собой.

Кармелита поглядела на Коломбо благодарным взглядом; но голосом, в котором слышалось глубокое отчаяние, сказала:

– Зачем?

Камилл обернулся в последний раз, в последний раз прижал ее к своей груди и отпустил, почти испуганный.

Ему показалось, что он обнял мраморную статую.

Они уехали. Кармелита медленно поднялась по лестнице, вошла в свою комнату и скорее упала, чем села на свое канапе.

Что значило это отчаяние, эта печаль и в то же время это ледяное спокойствие Кармелиты? Не было ли это последствием сравнения, которое она делала невольно между Камиллом и Коломбо.