Мое имя Бродек

В дверном проеме виднелись только четверо-пятеро типов, наверняка студенты, чьи черты нам были смутно знакомы, но по гулу мы догадывались, что их подпирает, удерживая впереди, значительная толпа. Они исчезли так же внезапно, как появились, оставив дверь открытой. И в это отверстие, как в воронку от брошенного в воду камня, какой-то властной физической силой засосало почти всех, кто еще несколькими мгновениями ранее находился вокруг меня. Раздался оглушительный грохот опрокинутых стульев и скамей, воплей, ругательств, и вдруг – больше ничего. Волна ушла дальше, унося с собой свою дикость, чтобы излить ее где-то в городе.

Нас осталось в Медальном зале только четверо: Фриц Шёйфель, толстяк с очень короткими руками, который не мог подняться по ступеням лестницы, не запыхавшись; Юлиус Какенегг, никогда ничего не говоривший и всегда дышавший через пропитанный духами носовой платок; глухой, как пень, Бартелео Метца и я. Да еще Нёзель, конечно, который присутствовал при всем этом, подняв руку с мелом. Потом он слегка пожал плечами и продолжил свою лекцию как ни в чем не бывало.

XXVI

Весь этот необычный день я провел в стенах университета. Только там я чувствовал себя защищенным. И не хотел выходить оттуда. Я слышал доносившийся снаружи ужасный шум, а потом мертвую тишину, которая все тянулась, тянулась и, не кончаясь, порождала столь же сильную тревогу, как прежде шум. Весь день я не покидал библиотеку. Я знал, что Эмелия в надежном месте, у себя дома, в меблированной квартирке, которую она делила с другой вышивальщицей, краснолицей девушкой с волосами, похожими на овечью шерсть, которую звали Гудрун Остерик. Накануне я заставил их пообещать, что они не выйдут из дома весь день.

Очень хорошо помню книгу, которую пытался читать в эти странные часы в библиотеке. Это был медицинский труд д-ра Клауса Рейнгольда Месснера о распространении чумы на протяжении веков. Книга включала в себя таблицы, графики, цифры, а также поразительные иллюстрации, которые контрастировали с научной сдержанностью исследования, оживляя его каким-то зловещим и манерным романтизмом. На одной из них, от которой мне особенно стало не по себе, была изображена узкая и бедная улица какого-то города. Ее проезжая часть была замощена неровными камнями, а двери всех домов распахнуты настежь. Видны были десятки выбегающих оттуда крыс, больших, черных, с взъерошенной шерстью и гримасничающими мордами, а тем временем три человека в длинных одеяниях с остроконечными капюшонами, скрывавшими их лица, наваливали на ручную тележку одеревеневшие трупы. Вдалеке на горизонте виднелись столбы дыма, а на переднем плане, чуть не вылезая из картинки, прямо на земле сидел, закрыв лицо ладонями, ребенок в лохмотьях. Любопытно, что никто из троицы в капюшонах не обращал на него внимания, видимо, считая его уже обреченным, будущим мертвецом. Только одна крыса заинтересовалась им. Привстав на задних лапках, она словно изучала с хитрой иронией уткнувшееся в ладони лицо ребенка. Я долго смотрел на эту гравюру и недоумевал, какой же была истинная цель художника, а заодно и доктора, поместившего ее в своем труде.

Около четырех часов свет вдруг померк. Небо затянуло снежными тучами, и на город повалил снег. Я открыл одно из окон библиотеки. Крупные хлопья упали на мои щеки и тотчас же растаяли. Я видел какие-то силуэты, сновавшие по улицам взад-вперед обычным шагом. Казалось, город снова обрел свой обычный облик. Я взял свою куртку и покинул университет. Тогда я еще не знал, что уже никогда сюда не вернусь.

Чтобы добраться до своей каморки, мне предстояло пройти через площадь Зальцвах, затем по проспекту Зибелиус-Во-Рехт углубиться в старый квартал Колеш, наиболее старинную часть города, переплетение узких улочек с витринами бесчисленных лавок, и, наконец, пройти вдоль парка Вилем и мимо мрачных строений Терм. Я шел быстро, не слишком поднимая голову. Мне встретилось много теней, делавших то же самое, что и я, а еще несколько типов, которые громко говорили, чему-то смеялись и казались немного пьяными.

На площади Зальцвах и на проспекте Зибелиус-Во-Рехт снег уже пристал к земле, и немногочисленные прохожие оставляли там черные цепочки своих следов, похожих на следы насекомых. Глядя на эти места, можно было подумать, что ничего не случилось, что город просто пережил обычный понедельник, а ранняя сонливость улиц объясняется лишь плохой погодой и холодом, да еще слишком рано наступившей темнотой.