Модус вивенди

Нечаев очень походил на меня саму. Точнее, ту, какой я себя считала или, скорее, какой хотела видеть. Спокойный, рассудительный, не склонный к необдуманным поступкам. Он не был меркантильным мерзавцем, но предпочитал всё планировать и руководствоваться при принятии важных решений разумом. Я с его точки зрения была «хорошей партией» и была ему симпатична, а потом… наверное, мы просто друг другу наскучили.

В общем, если по поводу гибели своей первой любви (а Ветров своё обещание исполнил) я даже не стала задавать вопросы, то здесь была настроена категорически против конфликта.

— Не сердись, — со смешком ответил Ветров на мою тираду, явно совершенно не впечатлённый ею. — Учитывая, как на тебя смотрят, я проявляю похвальную сдержанность.

А потом начался танец, и стало не до разговоров, зато можно было немного помолчать, подумать и посмотреть по сторонам. И обнаружить, что Ветров сказал правду: в нашу сторону действительно косились. Только, полагаю, не на меня, как он утверждал, на нас обоих, и на него самого — в не меньшей степени.

Одержимые всегда привлекали внимание на таких массовых мероприятиях; уже потому, что их всегда присутствовало немного, а их мундиры ярко выделялись контрастным сочетанием чёрного полотна с золотом эполет, аксельбантов и позумента отделки. А Ветров бросался в глаза даже на фоне остальных своих сослуживцев. Сложно сказать, чем именно. Скорее всего, вечной угрюмой мрачностью, делающей его похожим на то самое чудовище, какими порой рисовала Одержимых молва. Например, его приятель Марков совсем не казался таким уж пугающим; как я успела заметить, это был вполне обаятельный и дружелюбный улыбчивый мужчина. И даже когда он не улыбался, его внешность всё равно была располагающей и приятной. А вот задумчивый Ветров вызывал желание обойти его стороной: не дай Бог привлечь внимание. Поэтому на него глазели со стороны.

Вместе же мы на контрасте чёрного и красного тем более привлекали внимание.

Но вскоре я перестала оглядываться на окружающих, слишком захваченная собственными ощущениями, мыслями и переживаниями. Я пыталась понять, чем этот вальс отличался от предыдущего. На фигурах танца не сказывался цвет наряда, наличие общих воспоминаний и изменившийся статус наших отношений; но была какая-то ускользающая деталь, уцепить которую всё никак не получалось.

Потом я поняла. Появилась лёгкость. Не заученно-привычная, вызванная знанием движением и отточенным умением их выполнять, а доверием гораздо более глубоким, чем прежде. Лёгкость прикосновений и шагов. Я чувствовала себя невесомой в каком-то превосходном смысле этого слова; не мягким морозным туманом, лежащим на земле, но устремлённым вверх языком пламени. Игорь же сейчас не выглядел насупленно-мрачным и недовольным всем миром, и его тёплый ласкающий взгляд заставлял забыть, что мы здесь не одни.

А ещё мы оба пытались продлить прикосновения и оказаться чуть ближе, чем полагалось. На доли мгновения и на какие-то миллиметры, — дольше и ближе не позволяла музыка, — но это стремление ощущалось.

Короткий перерыв — и следующий танец. Медленные, быстрые, многие из которых пришли к нам из глубины веков, пусть и с некоторыми изменениями. Кажется, этот процесс увлёк не только меня, но и Ветрова. Фигуры были разные, все они выполнялись нами безукоризненно, но ощущение всё равно было такое, будто танцуем мы один танец. Тот ли самый первый вальс, или, может быть, танго?

Наша с Игорем неразлучность тоже бросалась в глаза, но ничего предосудительного в ней не было, разве что небольшая бестактность. Сейчас этикет и мораль были значительно мягче, чем века назад, в те времена, когда человечество ещё не задумывалось о космосе, и откуда к нам пришли многие реалии нашей жизни.

Мы не разговаривали, даже когда рисунок танца предполагал такую возможность. Для обсуждения чего-то серьёзного момент был неподходящий, а размениваться на пустую светскую болтовню не хотелось совершенно. Было гораздо приятней молчать, наслаждаясь ощущением собственной близости и единства, несравнимо углубившимся после случившегося примирения. Танцевать и разговаривать как вары — языком тела.

А ещё я была слишком поглощена собственными мыслями. Впрочем, предмет их находился недалеко; я думала о человеке, с которым меня так неожиданно свела судьба.

Полученные на этом приёме известия о природе и биографии Одержимого многое объясняли в его поведении. И попытки максимально дистанцироваться и отпугнуть поначалу, и последовавшее за этим почти агрессивное сближение, и нынешнюю боязнь отпустить от себя дальше расстояния вытянутой руки.