Модноверие

А в Саше не вовремя проснулся художник. Не понравилось ему фото Ил-86, и он его слегка облагородил в меру своего разумения. «Восемь-шестой» щелкнули так, что помимо фюзеляжа в кадр еле-еле поместилось одно крыло и полтора двигателя под ним. Даже скорее один с четвертью. Некрасиво же. Никакой технической эстетики. Саша подумал-подумал и неэстетичный огрызок мотогондолы ловко заретушировал, будто на этом месте ничего под крылом не висело отродясь. Стало намного изящнее, Саша порадовался — и вручил свой шедевр Коле. И спросил ведь, диверсант эдакий: «Красавец, а?» И Коля даже согласился, хотя ему было до лампочки, но не обижать же друга.

Потом все говорили: спьяну такое невозможно. Только с трезвых глаз.

Но потом.

Сказать, что министр гражданской авиации сильно расстроился, когда взял в руки газету, было бы неправильно. Он всего лишь передал редакции горячие поздравления в связи с успехами советских железнодорожников. И отдельно — с изобретением трехмоторной, а может, кто вас знает, и двухмоторной модификации Ил-86. Еще он напомнил, что в стране идет усиление борьбы с пьянством. Если очень надо, министр зайдет в гости и усилит борьбу лично, раз сами не справляетесь.

И. о. трезвого ответсека Коля Королев взлетел из «Воздушного транспорта» тихо, как мышка с крылышками. Практически бесшумно. И. о. трезвого фотокорреспондента шел ведомым. Тоже беззвучно.

Такого невероятного облегчения Коля не испытывал давно, а может, и вообще никогда. Случилось то самое, о чем мечтал Слонимский, — отпустило наконец. Отпустило!

В полночь у памятника великому русскому поэту Коля прочел — нет, выметнул наружу, выплеснул из себя! — пророческий стих Бунина:

Поэт печальный и суровый,
Бедняк, задавленный нуждой,
Напрасно нищеты оковы
Порвать стремишься ты душой!
Когда ж, измученный скорбями,
Забыв бесплодный, тяжкий труд,
Умрешь ты с голоду, — цветами
Могильный крест твой перевьют!

И упал на газон.

Саша пытался вернуть друга в вертикальное положение, но не смог, потому что сам упал.

И ведь сколько раз говорили им старшие товарищи: если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от Пушкинской площади в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно. И все без толку. Хоть кол на голове теши этим русским интеллигентам.

Естественно, друзья угодили в вытрезвитель, и бумага об их злодеянии пришла через неделю в «Воздушный транспорт».

В газете самонадеянно решили, что это прощальная издевка.

Несмотря на усиление борьбы, выпивки в городе было хоть залейся — если, конечно, ты опытный советский журналист и у тебя хорошо поставленный нюх. Несколько месяцев принудительной трезвости сыграли свою роль: Коля вдруг обнаружил, что вовсе не обязан надираться в стельку. Он теперь мог гудеть со вкусом, подолгу удерживая себя на той грани, когда уже в самый раз, но еще ничто не слишком — в состоянии перманентной легкой эйфории. А потом уже надираться в стельку.

На радостях он напоил Моисеича, сознался, что свистнул книжку Лесного, и попросил «хреновину» подтвердить либо опровергнуть. Моисеич заявил, что проблемы истории Древней Руси незачем высасывать из пальца — их и так выше крыши. А у Лесного и ему подобных на каждый трудный вопрос есть простой и ясный неправильный ответ, который, естественно, найдет горячий отклик у советского интеллигента, ибо тот по определению дремуч и ищет легких путей к познанию. В результате академической дискуссии на повышенных тонах Коля огреб по физиономии «Язычеством древних славян» академика Рыбакова и вынужден был отступить с ревизионистских позиций.

Слонимскому жена подбила сковородкой оба глаза.

Работая трезвым ответсеком, Коля мало тратил, даже с учетом алиментов. И хотя выпивка подорожала, а из-под прилавка — вдвойне, накопленного, по самым скромным подсчетам, могло хватить на полгода.

— Старик, надо искать работу, — сказал трезвый Саша, услыхав эту Колину винно-водочную бухгалтерию. — Иначе ты сдохнешь. У тебя просто мотор не выдержит.