Модноверие

В «Савраске»[9] с ним просто не захотели разговаривать и только по старой дружбе передали мнение: Коля, ну ты же последние мозги пропил… В «Индюшке»[10] — встретили, как родного, угостили коньячком, и так же, как родного, ласково выпроводили.

Мир не без добрых людей, и Коле удавалось время от времени печататься; на кусок хлеба он худо-бедно зарабатывал, но о штатной работе нечего было и думать. Коля недоумевал. Его коллеги регулярно били друг другу физиономии и заблевали пол-столицы, однако считались надежными сотрудниками и своими парнями, — а он, тихоня, в жизни никому из товарищей рыла не начистив, бродил по городу каким-то, извините за выражение, отщепенцем.

Разгадка была в том, что Коля с молодых еще лет чудил спьяну не по-нашему, по-простому, а изобретательно и даже отчасти высокомерно. Будто Коля особенный, эстет хренов, а мы — быдло. В последней его выходке можно при желании усмотреть и политическое высказывание. Опять-таки прабабушка у него какая-то фрейлина, и Буниным он увлекается. Черт знает, что отчебучит в следующий раз… Естественно, самому Коле такой взгляд на себя был недоступен. Вот он и терялся в догадках.

В газету «Советская культура» он зашел просто так, чисто потрепаться, без задних мыслей. Сначала было весело, но после того, как стажеры дважды сбегали в гастроном через дорогу, Коле со всей пролетарской прямотой сказали в лицо: старик, ты гений, только пить тебе нельзя, и пока не «зашьешься», фиг куда устроишься. После короткой бурной дискуссии об алкоголизме в среде интеллигенции гений покинул «Советскую культуру» с подбитым глазом, оторванным рукавом и напрочь утраченными иллюзиями.

Коле было сорок лет, и он совершенно никого не интересовал. Хоть садись и пиши Большой Русский Роман. Или женись на еврейке и подавай документы на выезд. Но это сначала надо развестись, да и дочку жалко, — ну кто ей заменит такого доброго и талантливого отца.

Коля впал в уныние и запой. Верный Слонимский куда-то пропал — небось бегал по городу, пытаясь устроить свою судьбу в одиночку, змей. Что с него взять, порода такая. Коля не обижался.

Он сидел на кухне, потихоньку сосал водку и читал классику.

— Николай, сколько это будет продолжаться? — спросила жена.

Коля поднял на нее грустные глаза и продекламировал:

Чашу с темным вином

Подала мне богиня печали.

Тихо выпив вино,

Я в смертельной истоме поник…

— Что, в Москве газеты кончились? Тебя же все знают!

— Ага. В этом-то и беда… — Коля налил себе на два пальца.

Тихо выпил и поник.

— Понятно, — сказала жена.

Забрала дочь и уехала к маме.

Коля был умный и сразу догадался: это все из-за неудачного сочетания водки с Буниным, которое вгоняет в меланхолию и русскую тоску. Пересел на Тургенева, но стало еще грустнее. Надо как-то взбодриться, что ли, решил Коля. Встряхнуть нервную систему. Обозлиться, наконец. Хотя бы на эту дурацкую страну, где жизни нет творческому человеку.

Коля постучался к соседу Моисеичу, школьному учителю истории и знатному библиофилу.

— Выручай. Дай какую-нибудь махровую антисоветчину.

Григорий Моисеевич Деготь был как всегда: в мятых брюках с пузырями на коленях, заношенном свитере, и с волосами дыбом. Уверял, что именно за неакадемический внешний вид его поперли из научных сотрудников, и тогда он впервые почувствовал себя нормальным человеком; знал бы, что все так просто, — сам бы уволился.

Иногда к нему приходили заниматься историей старшеклассницы, при взгляде на которых всплывало в памяти словосочетание «неолитическая Венера» и отчего-то «первобытный коммунизм».

— Солженицына нет, — буркнул Моисеич. — Фуфла не держу.

— Это ты напрасно. У Солжа интересный язык. Да и не стал бы Твардовский читать графоманию вслух по всей Москве, когда проталкивал рукопись… Но бог с ним, у меня сейчас беллетристика вообще не идет.

— Я про «Архипелаг», — отрезал Моисеич. — Там такая цифирь, за которую в приличном обществе автора прописали бы у параши… Чего стоишь, проходи.

— Мне надо углублять образование, — сказал Коля в сутулую Моисеичеву спину. — Видишь, я даже о Солже с тобой поспорить не могу. О том, что классики называли «отделкой текста» — запросто, а о содержании — нет.

— Отделка текста! — Моисеич фыркнул. — И штукатурка.

— Цейтлин, «Труд писателя», шестьдесят второй год, — козырнул эрудицией Коля. — Так и сказано: отделка текста. Достоевский называл отделку текста Тургеневым «почти ювелирской». Достоевский для тебя авторитет? А Тургенев? А я?

— Да кто вас знает, я же не читал, может, вы все гении хреновы, — сдался Моисеич. — Вот Солженицын твой совершенно точно фуфло. Как историк говорю.

— Нафиг мне сдался твой Солженицын! Может, для тебя и Розенталь не авторитет? — бахнул Коля из главного калибра.

— Розенталь… — задумался Моисеич. — Фамилия «Розенталь» мне безусловно знакома…

— Ага!..

— А кто это?!

— Ага! — повторил Коля. — А я его своими глазами видел — вот прямо как тебя!

И торжествующе умолк, глядя на историка сверху вниз.

— Срезал, — признал Моисеич. — А чего у тебя морда красная и глаз какой-то шальной? Извини, конечно.