Модеста Миньон

— Отец требует, чтобы дочь получила возможность выбора между двумя Каналисами...

— Бедный мальчик! — воскликнул поэт, смеясь. — А он, видимо, неглуп, этот папаша!

— Я дал слово, что привезу тебя в Гавр, — жалобно произнес Лабриер.

— Друг мой, — ответил Каналис, — раз дело идет о твоей чести, можешь положиться на меня. Сейчас же поеду просить о предоставлении мне месячного отпуска...

— Модеста так хороша! — воскликнул Эрнест в отчаянии. — А ты без труда меня затмишь. Я и сам был чрезвычайно удивлен, что счастье улыбнулось мне, и говорил самому себе: это какая-то ошибка!

— Ну, там будет видно! — сказал Каналис с жестокой радостью.

В тот же вечер, после обеда, Шарль Миньон и его кассир, благодаря трехфранковым прогонам, не ехали, а летели из Парижа в Гавр. Отец успокоил Дюме относительно любовной истории Модесты, освободил его от возложенной на него обязанности цербера и рассеял все подозрения, касавшиеся Бутши.

— Все к лучшему, старина, — сказал Шарль; он уже собрал сведения о Каналисе и Лабриере у банкира Монжено. — У нас будет два исполнителя для одной и той же роли! — весело добавил он.

Все же Миньон попросил своего друга хранить в тайне комедию, которая должна была разыграться в Шале, — иначе говоря, самое мягкое из наказаний или же уроков, которые когда-либо давал отец своей дочери.

Всю дорогу друзья вели нескончаемые беседы, и Дюме познакомил своего патрона со всеми событиями, происшедшими за четыре года в его семье. Шарль узнал, таким образом, что известный хирург Деплен должен был приехать в конце месяца, чтобы осмотреть графиню и сказать, возможно ли вернуть ей зрение, сняв катаракту.

За несколько минут до того часа, когда в Шале подавался завтрак, громкое пощелкивание бича возницы, рассчитывавшего на щедрые чаевые, возвестило о приезде двух старых солдат. Только счастливое возвращение отца после долгого отсутствия могло сопровождаться таким шумом; вот почему все женщины выбежали к садовой калитке. Как отцы, так и дети, а возможно, отцы лучше детей, поймут пьянящую радость этой встречи, в литературе же, к счастью, не к чему ее описывать, ибо прекраснейшие слова и даже сама поэзия не в силах передать подобных переживаний. А может быть, радостные чувства вообще плохо поддаются изображению. Ни единого слова, способного омрачить счастье семейства Миньон, не было произнесено в тот день. Отец, мать и дочь даже не упоминали о таинственной любви, которая согнала краску с личика Модесты, впервые вставшей после болезни. С чуткостью, свойственной настоящим солдатам, полковник не отходил от жены и, держа ее руку в своей руке, смотрел на Модесту, любуясь ее тонкой, изящной и полной поэзии красотой. Не по этим ли мелочам можно узнать человека с сердцем? Модеста, боясь нарушить радость родителей, радость, к которой примешивалось столько грусти, входила время от времени в комнату, чтобы поцеловать в лоб возвратившегося путешественника, и целовала его много раз подряд, словно хотела приласкать за двоих.

— Я тебя понимаю, дорогая детка, — проговорил полковник, сжимая руку своей дочери в ту минуту, когда она осыпала его ласками.

— Тише, — шепнула на ухо девушка, указывая на мать.

Многозначительное молчание Дюме беспокоило Модесту, опасавшуюся результатов его поездки в Париж. Иногда она украдкой посматривала на лейтенанта, но ничего не могла прочесть на его огрубевшем лице. Полковник же, как разумный отец, хотел сначала разгадать характер своей единственной дочери, а главное, посоветоваться с женой, а уж потом обсудить то дело, от которого зависело счастье всей семьи.

— Встань завтра пораньше, дорогое дитя, — сказал он вечером. — Если будет хорошая погода, мы пойдем с тобой погулять на берег моря. Надо нам побеседовать о ваших поэмах, мадемуазель де Лабасти.

Слова эти были сказаны с отеческой улыбкой, промелькнувшей, словно отражение, и на губах Дюме. Вот все, что удалось узнать Модесте, но и этого было достаточно, чтобы успокоить ее, зато любопытство ее так разгорелось, что она не смыкала глаз до глубокой ночи и строила всевозможные предположения. Утром она была одета и готова в путь раньше полковника.

— Вы все знаете, дорогой папенька, — сказала она ему, как только они вышли на дорогу к морю.

— Все знаю, и даже многое такое, что неизвестно тебе, — ответил он.

Вслед за этими словами отец и дочь прошли несколько шагов в полном молчании.

— Объясни мне, дитя мое, как могла дочь, обожаемая матерью, решиться на столь важный поступок — написать незнакомому человеку, не посоветовавшись с ней?

— Но ведь маменька не позволила бы мне написать.