Модельер

О деде — отце матери — он не имел ни малейшего представления. Дед по отцовской линии, бывший горняк, был жив-живёхонек, и, кажется, готовился пережить их с отцом, хотя и потерял слух. А вот деда по материнской линии Влад знал только по пыльной фотокарточке. Там был изображён в профиль мужчина с красивыми ушами, похожими на морские раковины, и носом с горбинкой. Влад думал: «Этот бы точно ни за что не расстался со своим слхом».

Влад искал и находил в портрете знакомые черты лица. Таких ушей матери, к сожалению, не досталось (или к счастью? Она не смогла бы носить их с нужным достоинством — достоинства в ней не было ни капли. Так же, как и в сыне. Но если у ней оставалась голая потерянность и покорность судьбе, точно у выпавшего из гнезда кукушонка, то Влад с самой ранней юности научился запаивать себя в мешок угрюмости, которую со стороны можно было принять за что-то более возвышенное), зато форму носа и тонкие, будто бы резиновые губы не спутаешь ни с чем. В качестве общей черты напрашивался ещё цвет лица, общая бледность — но фотография была чёрно-белая, и Влад не мог представить, какая кожа на самом деле была у деда. Он пытался расспросить про предка у матери, но та только пожимала плечами.

— Он был странный. Твой папа бы его, наверное, не очень любил.

Когда мама говорила, рядом всё время что-нибудь раздражающе шумело. То стучит старая, похожая на батарею, мясорубка в её руках, то орала под окном одуревшая от вечерних ароматов птица. У мамы никогда не было своего мнения — может быть причина в этом? Даже мнение сороки или мясорубки с затупившимися лезвиями было весомее. Влад никогда не знал доподлинно, нравилось ли ей что-то, или нет. Не знал даже, любила ли она его. Ну, когда мальчишка подрос, тут понятно — кто будет любить такое чудовище? Но как насчёт времени, когда он был совсем маленьким? С каким чувством в первый раз взяла она его на руки?..

Отец словно бы в противовес материнским словам отзывался о тесте с уважением.

— Точно не скажу, но он производил впечатление умного парня. Хитрого этакого лиса. Я как-то провожал твою мать домой, и он вышел нам навстречу. Не с топором, нет! Но выглядел достаточно грозно. Я готовился уже было дать дёру, а он сказал: «Нет никакого желания играть с тобой в догонялки, сынок. Если ты её любишь, то забирай». Ну я и забрал! Если бы я его тогда раскусил. С сокровищем ведь так просто не расстаются. Так просто разве что макулатуру на помойку выносят.

Дед умер через несколько месяцев после знакомства родителей. После того единственного раза отец так никогда не разговаривал с тестем. Именно тогда Владу запала в голову идея; не сказать, чтобы навязчивая, но нет-нет, да и всплывала она в минуты, когда сознание готово провалиться в сон. Если я уйду, — думал он, — уйду навсегда или очень надолго, отец, может, будет думать обо мне хорошо. Наверное, лисом не назовёт, и восхищаться будет вряд ли, но может, когда-то скажет — «это мой сын» без злобы и без горечи.

Маленькому Владику непременно нужно было починить проигрыватель, чтобы узнать, что же такое деда слушал этими великолепными ушами. Там были пластинки Pink Floyd, ранних Rolling Stones, много свинга и баллад, исполняемых, судя по фотографиям и рисункам, неграми с шикарными улыбками, девушками в мужских рубашках и детскими хорами. Потрёпанные обложки, казалось, можно было использовать в качестве карты города и водить, сверяясь с прихотливыми молниями-трещинками, экскурсии вглубь переулков. Если набрать больше людей с хорошей фантазией, — думал маленький Влад, и большой Влад вспомнил это сейчас очень ясно, держа на руках почти такие же пластинки, можно выйти в пасмурные английские кварталы, или в американский пригород с вонью кашляющих пикапов, в которых проезжали чёрные-чёрные люди в шляпах, и потрескавшимся небом.

Проигрывателю тому суждено было вновь и вновь переживать секунду предсмертных хрипов. Всё, что удавалось извлечь из колонок — помехи и треск, как будто по вращающимся пластинкам, как по колесу, носился добрый десяток бельчат. Может, огрубела от непогоды и времени игла, а может, дело в пластинках, Влад так до конца и не узнал. Но, закрывшись в комнате, он включал массивный агрегат и, устроившись в сумраке на полу возле батареи (розеток был дефицит — приходилось сажать на диету настольную лампу), вслушивался в шумы. Ему мерещились потусторонние песнопения, как будто кто-то посылал на граммофон сигналы сквозь толщу земли, или, напротив, пытался через большие безвоздушные пространства достучаться до него, Влада.

Если казалось, что игла движется по пластинке слишком неровно, можно было немного её прижать. Тогда в комнату врывался звук саксофона, алогичная партия, местами угрюмая, местами восторженная. Словом, такая, какой может быть только жизнь. В конце концов, Влад начинал даже дышать в такт, хотя никакого такта там не наблюдалось. Мальчик пытался создать гармонию своими лёгкими, вдыхая резко, до зуда в ноздрях, запирая в груди воздух, выжидал нужную ноту и отпускал его на свободу.