Модельер

Юля плюхнулась на кушетку, положив ногу на ногу, достала истрепанный блокнот. Заскрипела ручка — и Влад вдруг очень спокойно уяснил для себя, что этот звук он готов пустить в свою жизнь окончательно и бесповоротно, так же, как взрывной смех Зарубина.

«Тебе нужно было узнать, какой он, мир, где производят современную российскую моду. Кроме того, я хотела посмотреть, ради чего ты всем этим занимаешься».

Влад наивно спросил:

— А ради чего этим можно заниматься?

Блокнот вернулся к хозяйке, а потом снова отправился с посланием к Владу. Точно караван, пересекающий пустыню между двумя городами.

«Ради денег. Ради имени в одной из глянцевых чёрно-белых рамочек… ну, ты, наверное, заметил. Многие к этому стремятся».

Влада аж передёрнуло. Глянцевым чёрным и сливочным белым цветами он был сыт по самые гланды. Вот снег… снег — другое дело.

Ей отлично удавалась прописная буква «я». Такая изящная, что хотелось выковать на её основе элемент для перил винтажной лестницы, архитектурного шедевра. А ещё точка, которая, как бы, даже не точка — напоминает клубок, накренившийся вправо и неумолимо стремящийся к одному ему понятной цели. Во всём остальном Юлия писала торопливо, небрежно. Строчки у неё скакали и вились вдоль горизонтальной линии в строчно разлинованном блокноте.

Юля отдала блокнот, сделав в воздухе пасс сложенной щепотью рукой, как будто хотела добавить: «Просто вписать куда-нибудь своё имя».

Нет, Влад не хотел никуда ничего вписывать. Ни на одном из своих эскизов он не оставил даже росписи. В мире и без него много имён. Была бы его воля, он бы, промочив спиртом марлю, вымарал саму возможность читать и писать — не посмотрел бы даже на во всех отношениях замечательный Юлин почерк. Люди были бы лучше, если б воспринимали мир непосредственно, глазами и ушами, прикосновениями, и у каждого в голове был свой личный конвейер по переработке этих сущностей в информацию, собранный из деталей с громким названием «личные предпочтения».

Прервав отцовский храп, Влад мог бы развернуть с ним занимательную дискуссию по этому поводу. Однажды она ему даже приснилась.

— В детстве я читал, — сказал ему отец. — Не самое полезное занятие. Ты просто сидишь, уставившись в книгу, а деньги утекают и мышцы деградируют… Копится геморрой. Или развивается. Уж не знаю, я не силён во всех этих говённых болезнях. А вот тебе… тебе нужно читать куда больше. Чтобы закончить институт, нужно читать.

— Я уже не учусь, папа, — отвечал Влад, присев на краешек кровати. Тиканье часов, тихое вопросительное «мурр?» проснувшейся кошки. — Когда-то я читал «Хроники Нарнии». Мне нравилось. Как будто ты сам путешествуешь через шкаф в волшебный мир и переживаешь там всякое. Или плывёшь на «Покорителе Зари» в поисках приключений…

Отец сказал:

— Это было давно. Я помню эти книги. Какой теперь год? Сколько тебе лет?

— Не так уж и мало. Да, это было давно. И с тех пор я читал только статьи в газетах и журналах — случайно, пока делал из них выкройки. Да много-много разных вывесок.

Отец беспокойно вминается в подушку. Прямо под окном следует припозднившийся трамвай — в половине третьего-то ночи! — и ответы от фар и света в его салоне скользят по потолку. В этом мимолётном свете подушка кажется картонной, а папино лицо как будто бы он, Влад, лично слепил из папье-маше.

— Теперь я живу в собственном шкафу… в подвале, — продолжал Влад. — И знаешь, здесь почти как в раю. Ну, в смысле… я занимаюсь, чем хочу. На самом деле. Хорошо бы, люди не умели читать. «Хроники Нарнии», конечно, хорошая книга, но всё остальное плохое.

Влад понимает, что сейчас зима, и что тот трамвай — всего лишь служебный, сметающий с рельс снег. Вряд ли в нём кто-то ехал, кроме дремлющего за рычагами и педалями водителя. И ему становится вдруг нестерпимо грустно, как будто он на самом деле сидит у изголовья родительской кровати, как будто никуда не убегал и не было всего этого — эскизов, Рустама, приятной тяжести ножниц, хруста ткани, затянутых в деловой хвост волос Юлии и запаха её духов — распространяющихся в воздухе так стремительно, насколько вообще стремительно могут пропитывать воздух запахи.

— С каких это пор тебя волнуют другие люди? — спрашивает отец таким строгим голосом, почти-бодрствующим голосом, что Влад вздрагивает. Отец чуть не рычит, нижняя губа его трясётся. Тень у стены беспокойно шевелится — мама сейчас проснётся, а может, и вовсе не спит, сейчас поднимется и тенью выскользнет за дверь. И тогда всё пропало. Нарушится это странное состояние между сном и бодрствованием, папа либо всплывёт на поверхность, к реальности, либо рухнет в пучины сна — а падать высоко, он разобьётся!..

Влад ответил так тихо, как мог. Наклонился к отцу и прошептал над ним: