Многослов-2, или Записки офигевшего человека

Писатель Александр Кабаков в эфире моей программы «Ночной полёт» сказал, что произведение литературы отличается от «нелитературы» тем, что в нем есть свой мир. Вот если создает писатель свой мир, значит, это литература, не создает – фигня.

Поэтому – продолжая наш пример – «Поваренная книга», если она написана Губерманом, вполне может быть литературой. А детектив, в котором нет никакого своего мира, литературой вовсе даже может и не оказаться.

Мне точка зрения Кабакова близка. Однако с одной оговоркой: существует ли собственный мир в книге или нет его – каждый читатель определяет для себя сам.

Ведь создание мира литературного произведения – это не индивидуальный акт писателя, а совместный процесс того, кто написал, и того, кто читает.

Рукописи, конечно, не горят. Но жить своей подлинной жизнью они начинают только тогда, когда у них появляется читатель. Мы часто и привычно говорим о волшебстве писателя. На самом деле главный волшебник – читатель: это только благодаря ему в сброшюрованных листках бумаги может родиться живой мир и вспыхнуть живая жизнь.

И тогда получается, что даже классическая литература – не для любого является литературой. Отнюдь не в каждом классическом произведении современный читатель может «зажечь» тот самый живой мир и ту самую живую жизнь. Грустно, конечно, но факт: то, что мы называем «великими книгами», имеет свойство умирать, то есть превращаться в памятники. Согласитесь, что вряд ли сегодня кого-нибудь могут заставить плакать строки поэм Гомера или смеяться – пьесы Аристофана. Да и много ли – прошу прощения – найдется среди ваших знакомых тех, кто, отринув сегодняшнюю суетливую жизнь, может эдак сесть, да и прочитать четыре тома «Войны и мира»?

Восприятие литературы – процесс глубоко субъективный. На вопрос: «Что есть литература?» – каждый отвечает для себя сам. Один читатель с восторгом погружается в мир Достоевского, а другой – в мир детектива. Один черпает для себя что-то важное из Пушкина, а другой, простите, – из любовного романа. Увы, нельзя не признать, что одних наших сограждан развлекает и воспитывает то, что для других наших сограждан кажется синонимом пошлости и бессмысленности. А то, в чем вторые видят живой мир, первым представляется скукой и, простите, отстоем.

И это – нормальное положение вещей. Нет и не может быть такого произведения литературы, которое было бы живым и необходимым для всех. Сейчас невозможно себе представить, что не принимали даже великого Шекспира! Его постоянно ругали за нарушение заповедей Аристотеля о единствах времени, действия и места. Вы можете себе представить, что некоторые его пьесы – например «Король Лир» и «Антоний и Клеопатра» – даже переписывали, чтобы не были они так трагичны.

Конечно, книги влияют на людей. Иначе бы их не запрещали, не сжигали на площадях. Скажем, лишь в 1966 году Ватиканский собор отменил «Index Librorum Prohibitorum» – список запрещенных книг, просуществовавший чуть более – внимание! – четырех веков. Первый список вышел в 1559 году, после чего регулярно пополнялся. Ватикан запрещал таких писателей, как Спиноза, Вольтер, Бальзак, Декарт, Золя, Лафонтен…

Во Франции книги маркиза де Сада были под запретом в течение 150 лет! Сейчас молодым людям трудно поверить, что в СССР долгое время не издавались не только книги писателей-эмигрантов, но и, скажем, стихи Есенина и романы Ильфа и Петрова. А как мы, россияне, обошлись с теми русскими писателями, кто получил Нобелевскую премию? Во всем мире гордятся сочинителями, получившими эту высшую литературную премию.

А у нас – что? Бунин и Бродский были просто запрещены, вычеркнуты из советской жизни. Пастернак унижен, а его роман «Доктор Живаго» долгое время находился под запретом. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына мое поколение читало под подушкой в зарубежном издании. Из всех нобелевских лауреатов по литературе мы гордились лишь Шолоховым, впрочем, не переставая спорить: а он ли, собственно, написал тот роман, за который получил Нобелевскую премию?

Коль скоро во все времена запрещают книги – значит, они на людей влияют. Правильно?

Правильно. Но все равно остается вопрос: не преувеличиваем ли мы значение литературы?