Многоликий. Олег Рязанский

Никто не сказал ни слова — наказание было необычным. Бояре не могли припомнить, чтобы так вот сразу князь лишал и пожалованного и вотчинного владения. И за что? За слова, а не за проступок. Мало ли какие слова во гневе говорили и они своему князю, когда поднималась пря[52] меж ними. Стольника, пусть недавно пожалованного, сына старого воеводы, в одночасье сделать нищим и безродным?

   — Государь, больно сурова кара — не по вине! — выразил общую мысль Корней.

   — Неужто ты и вправду так думаешь, боярин? Сдаётся мне, ты не о стольнике хлопочешь, а о судьбе своей дочери. Я не ошибся? — не стал вдаваться в долгие рассуждения князь. — Бывший, — он подчеркнул это слово коротким весомым молчанием, — бывший стольник наш о своей любви к Рязани говорил. Мы его со вниманием слушали. Красно говорил. Но вот о преданности и любви к своему князю он и словом не обмолвился. Почему? Да потому, что по его словам выходит: не мне он служит, а земле Рязанской. Мне же требуется, чтобы служили мне, князю рязанскому. Земле я сам слуга! — Олег Иванович встал.

Никто не проронил ни слова. Ближние мужи молчали, потупив взоры. Олег Иванович правильно оценил молчание: большинство бояр было недовольно суровостью приговора.

   — Но мы милостивы, и худые слова, по молодости сказанные, можем и забыть, если, конечно, одумается бывший наш стольник, найдёт слова нужные. Для того повелеваем ему в монастыре год постриг не принимать. Не одумается, не найдёт нужных слов — пусть на себя пеняет. Эй, отроки! Степашку взять и сопроводить в монастырь!

Глава тридцать первая

Вечером, уложив младших детей спать, княгиня Ефросинья пришла в княжескую библиотеку, заставленную неразобранными сундуками с книгами. Библиотека была у Олега Ивановича любимым местом отдыха, размышлений и бесед с Епифаном.

   — За что ты покарал Степана Дебрянича? — спросила без обиняков княгиня, усевшись на стольце против мужа.

   — А тебе уже доложили?

   — Мир слухами полнится, — хотела отделаться шуткой Ефросинья, но, встретив напряжённый вопрошающий взгляд, пояснила: — Алёна Корнеевна прибегала.

   — А она как к тебе тропку протоптала? — раздражённо спросил князь. Только дома ещё не хватало разговоров о Степане. Сегодня Епифан уже душу вынул, допытываясь, почему так суров приговор и за что осерчал Олег Иванович на своего верного слугу.

   — Ты же сам летошний год на охоте мне её представил. Сказал, что у боярина Корнея чудо-дочь выросла.

Великий князь припомнил. Было такое дело, пожалел он Ефросинью, тоскующую в обществе располневших, преждевременно состарившихся, глупых боярынь. Показалось по глазам, что дочь боярина Корнея, в отличие от отца, — умница, будет хорошей подругой Ефросинье.

   — Ты не ответил, великий князь, — сказала с шутливой укоризной жена.

   — А раз великий князь, то и отвечать не должен, ежели не желаю!

   — Почему не желаешь? — ухватилась за неудачное слово жена.

   — Долго объяснять.

   — Поглупела у тебя жена на старости лет?

   — Я бы сказал — наоборот.

   — Так поясни. Может, и пойму. Или ты и сам толком не знаешь, за что верного слугу в опалу отправил?

Отвечая на настойчивые вопросы Епифана, князь понял, что поторопился, поддался минутному гневу, вызванному тем, что какой-то сотник, стольник, в одночасье ставший, как доносил дьяк из посольства, любимцем Дмитрия Московского, прилюдно обвинил его в двуличии.

Олег Иванович молчал.

   — Неужто твой гнев вызван только тем, что Степан назвал имена твоих лазутчиков? Так ли уж нужны они тебе?

   — То моё дело решать, кто мне нужен, а кто нет, а не сотника! Сама подумай, как бы я без них знал, что соседи-князья, братья мои по власти, замышляют?

   — Значит, и в других княжествах есть у тебя подобные соглядатаи, что за рязанское серебро свою отчину продают?

Князь не ответил. Не рассказывать же Ефросинье, сколько лазутчиков, тайных сторонников, засланных ещё отцом, живёт в разных княжествах, особливо в Москве и Литве.

   — И не стыдно тебе с ними якшаться?

   — Ас теми, кто в Орде живёт и мне обо всех ханских замыслах сообщает, тоже должно быть стыдно?

   — Не пытайся спрятаться за Орду, Олег Иванович. Там — враги, здесь свои.

   — А если свои приходят и громят моё княжество?

   — Так ведь лишь однажды...

   — А если свои оставляют меня в беде?

   — Причины этого ты и сам понимаешь. Помнишь, как говорил, что и сам бы так поступил?

   — Да! — стал закипать Олег Иванович. — Говорил! Так что же мне, награждать Степана за то, что он меня перед всем миром двуличным выставил, моих сторонников в других княжествах выдал? Да и не только за то я на него осерчал. Он в глубине души к Москве склоняться стал.

   — Ты уж и в душу ему заглянул?

Олег Иванович хотел было сказать, что о том ему донёс дьяк, посланный приглядеть за Степаном, но передумал. Опять не поймёт жена. Как объяснить, что сотник Степан вызвал его неприязнь, ещё когда возглавил добровольцев, желающих вместе с Дмитрием Московским дать отпор Бегичу? Злился, потому что завидовал, и едва сдерживал это раздражение, когда Степан вернулся, гордый победой, с повязкой на голове, осыпанный милостями Москвы.