Многоликий. Олег Рязанский

   — Надо бы намекнуть его близким людям: пока будет с Руси Батыевы дани требовать, за его спиной Орду разделят.

   — О том уже владыка подумал. Намекнул.

   — Не внял хан?

   — По всему получается, что не внял. За ним Хромой Тимур стоит.

Олег Иванович долго молчал. Имя Тимура для Фёдора было внове, он тихонько толкнул Кореева.

   — Когда добежал разгромленный Мамай до своих улусов и начал собирать тумены, чтобы отомстить Руси за поражение на Куликовом поле, из Кипчакской Орды пришёл Тохтамыш, настоящий чингисид. Его поддержал владыка чагатайских монголов эмир бухарский, великий полководец Хромой Тимур, или Тамерлан, как его у нас ещё называют. Вот с его помощью и разгромил Тохтамыш остатки Мамаева войска. А самого мурзу выгнал в Крым. Там в Кафе его бывшие союзники генуэзцы поймали и казнили. — Кореев заметил, что Олег Иванович сморит на него, и умолк.

   — Что думаешь? — спросил князь сына. — Тебе после моей смерти под Дмитрием ходить. А то ещё хуже, под Василием. Сам Дмитрий-то хоть Донской, победитель, а Василий кто? Сопляк. Младший будет старшим называться.

   — Ну, батюшка... это... — Фёдор замялся, и вдруг, хитро улыбаясь, сказал:

   — Так до Василия ещё дожить надо, мало ли что изменится.

   — Ай да Федька! Ай да выученик мой! — восхитился Олег Иванович и встал, давая понять, что совет окончен.

Кореев понял, что князь склонился к тому, чтобы принять непомерное, по мнению боярина, и так его насторожившее требование Дмитрия Московского.

Подписывать грамоты и целовать крест договорились в Коломне, на полпути между Москвой и Переяславлем. Но всё же это была земля Москвы. Ехали всем двором, ибо узнал Кореев, что Дмитрий намеревался взять с собой всех своих домочадцев.

По утрам морозило. Днём же в высоком, сияющеголубом мартовском небе безраздельно господствовало солнце, изгоняя своими лучами даже малейшую тучку, и потому отовсюду — с крыш, с ветвей деревьев — свисали сосульки. С них капало, и было непонятно, как доживали они до вечера, когда опять морозило. Синее небо мгновенно становилось тёмным, поднималась окружённая ореолом луна, снег под ногами начинал скрипеть.

Санный поезд Олега Ивановича растянулся на несколько поприщ[62].

Выехали загодя и потому двигались неспешно. Ночевали в деревушках, расползаясь по избам, благо, те были недавно поставлены и не завелось ещё ни тараканов, ни мышей, ни прочей гнусной живности. Едкий дым открытого очага ещё не пропитал дерево, как в старых избах, где обычно запах стоял такой, словно живёшь на пожарище.

С москвичами встретились приветливо, будто и не было в недалёком прошлом подозрительности, обид и предательств. Вечером, за пиршественным столом Олег Иванович, не скрываясь, разглядывал своего союзника. Тот был открыт, прост, улыбчив, в разговоре нетороплив, в суждениях крепок. К концу пирования неприятно резануло одно: Дмитрий Иванович мимоходом, как о чём-то давно известном и очевидном, упомянул свою новую куплю. Оказалось, что эта купля не что иное, как Мещёрский край, который рязанцы издревле считали почти своим и, в надежде на давние и скреплённые немалым количеством серебра дружеские отношения с Уковичем, не спешили ни приобретать, ни заключать союзы или иные договора.

И вот на тебе — теперь это московская купля!

Обошёл Дмитрий Иванович, не по-братски обошёл. Олег Иванович уже раздумывал, не прервать ли встречу и вернуться назад, в Переяславль: потерять союзника, зато сохранить уважение к себе, но тут Дмитрий Иванович обнял за плечи, притянул к себе и шепнул:

— О том, что там ты от Орды исстари скрываешься, знаю. Мещера и впредь тебе будет открыта. Только платить жадному Ляксандру — нехристь он и есть нехристь, хотя и крещёный, — не надо будет. Разве что за постой в избах. — И протянул с ясной улыбкой чашу.

Что оставалось делать? Отвергнуть дружественный жест? Упрекнуть за куплю? А почему он сам не сделал этого?

Олег принял чашу...

Утром на высоком берегу Оки великие князья и княгини, их дети и ближние бояре любовались, как коломенские парни брали снежную крепость, выстроенную за ночь.

Фёдор, немного перебравший вчера, — Олег Иванович не останавливал, понимал, что думы сына за пиршественным столом витают далеко от Коломны, — вдруг сбежал вниз с обрыва к реке и ринулся на помощь обороняющимся. Вслед за Фёдором с высокого берега посыпались молодые дружинники, боярыни и княгини оживились, столпились у самого обрыва. Одна дородная красавица оступилась, поскользнулась и покатилась с визгом вниз. Два седобородых боярина с хохотом бросились за ней, подхватили и вытащили. Вокруг извалявшейся в снегу женщины вертелась девочка лет двенадцати, вся в соболях, румяная, синеглазая. Она, заливисто смеясь, помогала отряхиваться боярыне, на самом деле мешая. Олег Иванович залюбовался девочкой и вдруг сообразил, что это дочь Дмитрия Ивановича Софья.