Многоликий. Олег Рязанский

«А ведь в чём-то он прав», — подумал Степан, когда хлопнула дверь. Тогда, в суматохе событий, набегавших одно за другим, в суматохе дел, щедро наваливаемых на него Боброком, он даже и не задумывался, во имя чего идёт на бой. Само собой понималось — во имя Руси. Всей, а значит, и единой. Хотя бы перед лицом Мамая единой.

...Темнота обволакивала, и казалось, что время остановилось. Зато хороводом крутилось в памяти прошлое, даже волчица из далёкого детства вдруг уставилась на него зелёными глазами.

Воспоминания вконец одолели, Степан застонал, словно его вновь вздёрнули на дыбу. Воистину нет ничего страшнее одиночества — оно убивает человека!

«О Господи, сделай так, чтобы пришёл этот нелепый хитрый старик, не дай мне свихнуться...»

Словно в ответ на его мольбы дверь скрипнула, и появился в луче света Нечай.

   — Что там? — спросил Степан. — Небось полдень уже?

   — Утро, — коротко ответил Нечай, освобождая место на ларе. — Как есть утро.

   — А мне не спалось. Думал, полдня прошло, никак не меньше. — И, не дожидаясь ответа или вопроса, Степан принялся торопливо и сбивчиво рассказывать о своих ночных видениях, о тяжких мыслях, о прошлом, что не отпускало, потому что только оно и осталось в жизни.

Старик не перебивал, слушал, глядя куда-то в сторону. Когда Степан умолк, долго ещё беззвучно шевелил губами и качал головой. Потом вздохнул, перевёл взгляд на узника:

   — Правду сказал тут намедни великий князь: никогда нельзя с такими, как ты, книжниками да песнетворцами, знать, куда вас повернёт. Что творите, как — даже Бог не ведает.

   — Он не так сказал.

   — Э-э, всё едино. Главное — смысл верен. — Нечай исподлобья поглядел на Степана. — А ты ведь великого князя оскорбил.

   — Чем? Когда?

   — Когда промолчал, не растолковал, почему налетел на Рязань.

   — Какое же тут оскорбление?

   — Сейчас объясню, стольник. Скажи ты, почему Рязань на твой налёт не жаловалась? Почему тебя не в вооружённом набеге обвинила, а всего лишь в похищении монашенки?

   — Святые отцы взъярились.

   — Будто до тебя монашек из монастырей не крали на Руси! Эх, нелепый ты человек... Ты полагал, что не взволнует Дмитрия Ивановича судьба его соратников. А Рязань понимала: не спустил бы ей великий князь избиение героев Куликова поля. Понимала и молчала о твоём налёте, говорила лишь о том, что ты в монастырь, как лиса в курятник, полез... Нет, не спустил бы им великий князь. Ты его своим недоверием оскорбил!

Степан опустил голову на руки.

   — Вот и выходит, что ты сам себя дважды к вечному заключению приговорил. В первый раз, когда в великого князя не поверил, допустил в мыслях, что предаст он боевых друзей, а второй, когда, увидав бабу, вину признал. А тебе великий князь ещё и книги шлёт, и тулупчик для тепла! Хе-хе, жизнь-то штука хитрая... — И, по своему обыкновению не договорив, Нечай ушёл.

Степан сидел неподвижно. Как хорошо, что никто не мог сейчас видеть его лица. Щёки, наверное, пламенем горят от стыда. Действительно, он оскорбил великого князя неверием. Какое-то время Степан не мог отделаться от этой мысли, потом вдруг почувствовал, что впервые за все эти дни вспоминает о Дмитрии с той любовью, с которой думал о нём прежде всего, и что к любви этой примешивается чувство вины, раскаяния и ярости на самого себя. Он поднялся, взял перо, заточил, и — словно весной прорвало половодьем ледяной завал на реке — потекли строки:

Тогда Дмитрий Иванович
Вступил в стремя золотое,
Взял меч в правую руку
И сказал брату Владимиру Андреевичу:
«Воеводы у нас крепкие,
Дружина испытанная,
А кони под нами борзые,
А доспехи на нас золочёные,
Шлемы черкасские, щиты московские,
Сулицы немецкие, кинжалы фряжские.
Мечи русские, булатные.
А дороги нами разведаны,
Мосты возведены,
Воины рвутся голову положить
За землю родимую!
Себе чести добыть,
Руси — славу!»

Степан писал, и подвал словно наполнился шумом боя: ржали кони, звенели мечи, стонали раненые, призывно кричали воеводы и сотники.