Многоликий. Олег Рязанский

   — Вот оно как, — донеслось из толпы, — свой своему глаз не выклюет...

Люди недовольно загудели.

Юшка, сообразив, что к чему, встал рядом со Степаном с окровавленным мечом в руке. Казалось, прошла вечность, прежде чем державшие боярина рязанцы, глухо ворча, отошли.

Степан бросил саблю в ножны и зло спросил:

   — Что же это вы со своим князем удумали, боярин? Как только рука поднялась на героев Русской земли?

Ополченцы придвинулись ближе, поняв, что сейчас идёт суд, расправа же будет потом. Всем хотелось услышать, что скажет московский воевода одному из главных Олеговых бояр.

   — Скажи лучше, на предателей Рязани, — гордо выпрямился Корней.

   — Неужто и вправду так думаешь? Неужто ненависть твоя к Москве столь далеко зашла?

Степан не спускал глаз с Корнея. Он видел: боярину нестерпимо стыдно за минутную слабость, за то, что уполз в гнилую солому.

   — Я любить Москву не обязан, я — рязанец! У нас свой князь. Он ополченье не созывал, к Москве в подручные не шёл, своих мужиков под татарскую саблю не ставил. И потому за самовольство — кнут! И любому, кто поперёк моей и княжьей воли пошёл, я лютый враг!

   — Твоя воля в том, чтобы над нами мытарствовать? — крикнул кто-то из холопов.

Круг, в середине которого стоял боярин, сузился.

Юшка проворчал:

   — Больно ты расхрабрился, боярин, под защитой моего меча. Мне противу всех не устоять...

Смерды и ратники сбивались всё плотнее, ближе подходя к боярину и Степану. Люди молчали, слышалось только тяжёлое, хриплое от ненависти дыхание.

   — Братцы! — начал Степан. — Я вас понимаю, нет прощения боярину! Но и вы поймите меня! Не могу я решить его жизни, не могу...

В толпе зашумели:

   — Ясное дело... Нешто стольник боярина в обиду даст?

   — Все они на один лад скроены.

   — Не потому, что я воевода и он боярин. Потому, что отец он мне названый. Вырастил меня, сироту, и Юшку пригрел. Не могу. Поймите меня! — крикнул Степан.

Толпа, застыв в нерешительности, затихла. Юшка уловил благоприятный миг, схватил Корнея за руку, потащил за собой, из овина на двор. Степан поспешил следом, прикрывая, — мало ли что, передумают мужики, бросятся...

Возле коней Юшка остановился, одного отвязал, но повод подал Степану, а сам отступил.

   — Где Алёна?

Боярин оглянулся. Люди стояли в дверях овина в нерешительности, но уже видно было: проходит оторопь, вызванная словами Степана.

   — Поклянись, что отпустишь меня!

   — Где Алёна? — повторил Степан на этот раз с угрозой.

   — В монастыре, — еле слышно выговорил Корней.

   — Ты её туда запрятал?

   — Сама ушла, как узнала, что у тебя в Москве полюбовница. — Корней не выдержал и протянул руку за поводом.

Степан отстранил руку:

   — В каком монастыре?

   — В Спас-Никитском. Пострижена сестрой Евпраксией. Полгода уж, как постриг приняла. — Боярин снова протянул руку, выхватил повод у Степана и попятился, увлекая за собой коня.

Юшка удержал коня за узду и вопросительно глянул на Степана.

   — Пусть едет, — вздохнул тот.

Юшка выпустил узду. Боярин вскочил в седло с юношеской прытью, несмотря на возраст и немалый вес, гикнул и поскакал, взметая комки грязи с разбитой дороги.

   — Куда вы теперь? — спросил Степан мужиков.

   — Помозгуем... Может, в лесах схоронимся, а может, в вольный Новгород подадимся.

   — А мы куда? — обратился Юшка к Степану.

   — В монастырь.

   — Ты думал, чем это грозит?

   — Ты ли это, Юшка? — удивился Степан. Впервые товарищ и верный друг выражал опасение.

   — Ведь она Богу обет дала, — неуверенно протянул тот.

   — Ах, это... Ничего, Бог простит, а митрополит грехи отпустит, ежели его великий князь о том попросит. Поспешим, некогда раздумывать. Боярин может раньше нас успеть в монастырь.

...В монастырь ворвались ночью, опередив Корнея. Монахини только крестились, подчиняясь антихристам, да посылали проклятия на их головы.

Степан не ожидал, что полгода, проведённые в монастыре, так изменят внешность Алёны: тоненькая, бледная до прозрачности, с огромными глазами в тёмных подглазницах, стояла она перед ним в своей келье. Слышны были голоса молящихся: Юшка согнал всех в церковь и запер там, чтобы не мешали.

   — Алёнушка, любовь моя! — выговорил наконец Степан.

   — Нет, нет... — подняла перед собой руки Алёна. — Не губи мою душу! Пожалей... не смей подходить ко мне!

Степан хотел было шагнуть.

   — Остановись! Я голову себе о камни размозжу!

   — Лапушка, ты выслушай, — начал Степан и остановился. Что он может сказать? Он не был готов к такой встрече. Алёна в мыслях представлялась ему совсем иной, он ждал ревности, слёз, обид, а главное — радости. А перед ним стояла бесцветная, потухшая монашка — что сказать ей?

   — Зачем себя заживо хоронить в монастыре? — произнёс он наконец. — Добро бы я ещё не знал, что такое монашество. Куда как хорошо знаю — сам почти полгода милостью Олега Ивановича провёл в келье, ты же помнишь...

Алёна успокоилась, опустила руки. Степан понял: только так и можно разговаривать — неторопливо, рассудительно.

   — Видел я сейчас твоих монахинь. Усохли, бабьего счастья не узнали, детей не родили, груди пустоцветом повисли, очи мутными от слёз и ночных бдений стали... Неужто забыла ты меня, не любишь больше?

Алёна встрепенулась:

   — Ты первым забыл меня!