Многоликий. Олег Рязанский

Первым пришёл в себя Юшка. Когда Степан наконец открыл глаза, меченоша смог ответить на самые главные вопросы об исходе боя, обо всём, чего не мог знать Степан. Дни шли. Оба стали поправляться и неспешно, опираясь на палки, прогуливались вокруг шалаша. А потом смерды пригнали две пароконные телеги. В одной было сложено собранное на поле брани оружие и доспехи — русские, татарские, генуэзские. На вторую настелили сена и еловых веток, там устроились Степан и Юшка. Степан бросил последний взгляд на дубраву. Листва только начинала золотиться, осень стояла тёплая и сухая. Лукерья села на телегу, разобрала поводья, крикнула. Кони легко пошли, прядая ушами, балуя. Холопы поехали следом в телеге с оружием.

Лукерья, устроившись поудобнее, властно и уверенно держала поводья и время от времени оглядывалась на Степана. Она везла его домой, где он, раненный, слабый, почитай, месяц, а то и более будет в её власти. Степан прочитал всё это в глазах женщины, словно в книге, и вместо благодарности в нём проснулось глухое раздражение, и захотелось сделать больно.

   — Я бредил в беспамятстве?

   — Да, лапушка.

   — Небось Алёну вспоминал?

Лицо Лукерьи на мгновение закаменело, но она сразу взяла себя в руки, кивнула и проговорила, почти пропела в ответ:

   — И её тоже. Только больше меня звал, Степушка.

Если бы она не справилась так быстро с собой, погрустнела или заплакала или зашлась в гневе, он бы скорее всего почувствовал раскаяние, постарался бы словами, лаской утешить ключницу. Но сдержанность ещё больше рассердила. Степан обратился к Юшке:

   — Не узнавал, много ли наших, рязанцев, уцелело?

   — Почитай, меньше половины. Дня три хоронили своих, стояли на костях, потом по домам пошли, — ответила Лукерья.

   — Помолчи, — приказал ей Степан.

   — Зачем ты с нею так? — тихо спросил Юшка. — Не будь её, и нас бы, может, не было.

   — Ишь, разнежился. По ранам нам уже давно пора верхами скакать, — громко ответил Степан. — Великий князь уже в Москве?

   — В Москве, — как ни в чём не бывало ответила певуче Лукерья. — Говорят, народ его Донским прозвал.

   — Что же ты молчала, раньше не сказала? Хорошо-то как народ решил, славно!

   — Кто же мог знать, лапушка, что тебе его прозвище важнее всего на свете? — так же спокойно произнесла Лукерья, но Степан почувствовал в её голосе едва приметный гнев и оттого успокоился.

Полдничали на ходу. Лукерья, вызнавшая всё заранее, спешила добраться до засеки, опасаясь встречи с мелкими отрядами татар. Хоть и говорили люди, что орда бежит безостановочно до самого моря, но бережёного и Бог бережёт. Кто их ведает, этих ордынских татей, может, остались шайки удальцов.

Только миновав засеку и углубившись в приокские леса, решилась Лукерья сделать привал. Ужинали обильно — не по-походному: расторопные холопы всё быстро погрели на костре в мисках, которые запасливая Лукерья предусмотрительно захватила с собой. Юшка достал дудочку, тихо заиграл, холопы уселись вокруг и так же тихо завели песню, словно и не было позади самой многолюдной и кровавой битвы, какую знал русский народ.

Третью ночь ночевали уже в избе. Степан проехал в тот день немного в седле, и после ужина его быстро сморило. Заснул прямо на лавке под образами. Проснулся поздним утром на полу. Оказалось, что вечером стол осторожно отодвинули к стене, а Степана перенесли с лавки на застеленный сеном и периной пол, теперь рядом полулежала Лукерья и глядела преданными собачьими глазами. Заметив, что Степан открыл глаза, она прильнула к нему и стала целовать, чуть касаясь губами.

   — Ладно тебе, — отстранил её Степан, оглядываясь.

В избе никого не было. Со двора доносились невнятные мужские голоса.

   — Кто это там?

   — Юшка с какими-то мужиками шумит, непутёвый, тебя вот разбудил.

   — Какими мужиками?

   — Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

   — Чего им надо?

   — А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, — попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

   — Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

   — Из Рязани люди?

   — Да.

   — Чего им надобно?

   — Тебя ждут.

   — Зачем?

   — Я сейчас их старшого приведу. — Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

   — Воевода! — хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

   — Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

   — Замолчи! — оборвал её Степан и обратился к мужику: — Встань и говори.

   — Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! — не вставая с колен, завопил мужик.

   — Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

   — Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

   — В твоём полку бился. — Мужик, подумав, добавил: — С тобой, выходит, рядом.

   — Зовут его Игнат, — вставил Юшка, — а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

   — Вот-вот, Хрящ я, — обрадовался мужик.

   — Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.