Многоликий. Олег Рязанский

   — Что ты, батюшка, заладил — монастырь, монастырь...

   — Так я им сказал: дескать, хочет в монастырь.

   — Сейчас хочет, а там, глядишь, расхочет. Тем паче жених-то ихний... слов нет.

   — Каких слов нет?

   — Не знаю, как и сказать... дело это мужеское...

   — Ты о чём?

   — Да вот бабы говорят... правда, они завсегда лишку городят, хотя и знают о таких делах втрое больше мужиков...

   — Ну! Ты говори, что вокруг да около крутишь! — Корней даже перестал раздеваться, сел и уставился на полулежащую на высоких перинах жену. — Говори! Хитрости плетёшь, дочь выгораживаешь. Чего там бабы языками треплют?

   — Какие хитрости? Ты вот хоть крестную спроси...

   — Только мне и дела, что баб расспрашивать.

   — А если нет дела, так и не нудись.

   — Ты начала — так договаривай.

Боярыня притворно тяжело вздохнула.

   — Знаешь, что женишка твоего шевлюгой[45] зовут?

   — Шевлюгой? — переспросил Корней. — Кто же его так окрестил?

   — Кто, кто — народ.

   — Глупость одна! Парень хоть куда — кровь с молоком, строен, кудряв, косая сажень в плечах — какой он шевлюга?

   — А вот какой: говорят, повадился он к вдове сотника Охрима ночью хаживать. И будто, уходя от неё, еле ноги тянет, словно кляча. Оно, конечно, понятно, дело молодое, только...

   — Ну?

   — Говорят, что меньшой у вдовы — вылитый шевлюга.

Боярин некоторое время глядел на жену, потом помотал головой, потёр крепко ладонью лицо и вздохнул:

   — И давно?

   — Да, говорят, уж от груди отняла.

   — Что же ты раньше молчала?

   — Так сваты как снег на голову. Я было понадеялась, что передумали Милославские-то, коли такое дело...

   — Как же, передумают, ежели я за Алёной, почитай, волость даю. Она поболе ихнего удельного княжества... Шевлюга, говоришь?

   — Шевлюга.

   — Алёна-то знает?

   — Бог её ведает, о чём они там, в девичьих да на посиделках, промеж себя говорят.

   — А вот я тебя сейчас плёткой!

   — За что, батюшка?

   — За то, что своим молчанием меня дураком выставила. Я сватам сказал: дочь душой к монастырю склонна.

   — Сегодня склонна, завтра нет, — повторила боярыня. — Ты старику Милославскому шепни: мне, мол, шевлюгиных внучат не надо. Сраму ему, дескать, не хотел, потому и сказал про монастырь.

   — Вот дела... ну и ну... — Корней ещё раз тяжело вздохнул и опустил голову на высокую грудь жены. Та принялась перебирать мокрые кудри, поглаживать могучую шею. Боярин приподнялся и задул светильник.

Глава двадцать седьмая

В переяславский детинец сотню Степана впустили без обычных выяснений — кто, да откуда, да зачем — там шла стройка. Оказалось, что и молодечную избу татары сожгли. Сейчас строили новую, на том же самом месте, где стояла старая, от которой остались лишь недоубранные головешки.

Сразу же навалились заботы: надо было разместить, накормить, обиходить уставших за месяц боев воинов, большинство которых оказались в стольном граде впервые, потому что, можно сказать, выросли на меже, сражаясь и набираясь воинского опыта. Лишь несколько стариков и двое десятников подались по домам, остальные смотрели на Степана в ожидании. Степан растерялся — он надеялся, что сдаст сотню кому-нибудь из княжеских воевод, а сам помчится к боярину Корнею. Ан нет, пришлось заняться непривычным делом. Тут ещё Юшка куда-то исчез, а без него — как без рук. Десятник сказал, что видел, как меченоша поскакал из детинца к слободам.

Скоро Юшка вернулся. Оказалось, что, когда подъезжали к городу, он приметил стоящиеся избы. Сметливые и расторопные рязанские плотники объединились, приглядели просторное поле и наладили на нём строительство изб для продажи, вязали срубы, стелили полы, рубили окна, крыли крыши. Избы продавали погорельцам — с вывозом и возведением. Юшка не только успел всё разузнать, но и присмотрел две избы — одну пятистенку, другую простую — с сеновалами, где в тёплое время можно спать, хлевами, пригодными под конюшню, баньками, и даже дал задаток.

С помощью воинов уже к вечеру обе избы были поставлены, и сотня наконец расположилась на отдых. Но поток дел не иссякал, и так получилось, что к боярину Корнею Степан приехал только на второй день, к вечеру.

Увидев повязку на голове Степана, боярыня охнула, принялась расспрашивать. Степан отвечал, не отводя глаз от двери — ждал Алёну. Однако она не выходила к гостям, хотя шум поднялся по всему дому. Скоро был накрыт стол. Впервые и Юшку усадили рядом со Степаном. Боярыня потчевала, ласково пеняла, что не вырвал время, не прискакал, не уведомил. Узнав про купленные дома, всплеснула руками — как же так, неужто нельзя было здесь, у них остановиться, чай, не чужой! Но что-то в её словах насторожило Степана: не было в них убеждённости. В чём это выражалось, он не смог бы объяснить, но уловил, почувствовал. Ясность внёс боярин Корней, так прямо и сказав:

   — Разумно поступил, сотник, разумно. Ты нам как родной, однако в доме нынче уже не девочка — невеста, люди всякое могут подумать...

Степан продолжал косить глазом на дверь, но Алёна всё не появлялась. Пили и за победу, и за удачу, и за счастье. Степан ждал, что вот-вот боярыня объяснит, почему нет Алёны, но та молчала. Наконец не выдержал, спросил сам, здорова ли, почему не видно.