Многоликий. Олег Рязанский

Кованая низкая дверь отворилась с противным тягучим скрипом. Степан остановился на пороге, чтобы в последний раз взглянуть на сумрачное осеннее московское небо, на стремительно рвущиеся ввысь башни белокаменного кремля, но его подтолкнули в спину, и, хватаясь за неровную кладку стены, он стал спускаться в холодную глубину подбашенного подвала. Дверь захлопнулась, отрезая неумолчный крик кремлёвских наглых ворон, стало темно — стражник с факелом успел спуститься ступеней на десять. Степан ускорил шаг, догнал стражника. Теперь перед его глазами маячила заросшая рыжим волосом шея, бугристая, красная, жирная, с рубцами от чирьев, так и вызывала желание по ней ударить. Воистину чудовищно: последнее, что суждено запомнить в мире людей, — отвратительная шея. Степан опустил глаза, разглядывая ступени ведущей вниз, казалось, бесконечной лестницы. Выложенные из белого известняка, они были ещё не истёртыми, — видно, не так часто спускались сюда, это узилище, за двенадцать лет, прошедших с тех пор, как построил Дмитрий Московский свой каменный кремль.

Миновали поворот лестницы. Стражник открыл такую же низкую скрипучую кованую дверь, как наверху, и они вошли в неожиданно просторный сводчатый подвал, слабо освещённый двумя светильниками: один стоял на ларе с бумагами, другой в дальнем углу, где смутно виднелась дыба, вделанные в стену железные кольца и ещё нечто, напоминающее жаровню. Под ложечкой у Степана заныло, он отвёл глаза. Посреди подвала, у мощного опорного столба стояла лавка, сколоченная из грубо отёсанных досок, на полу валялась солома. В другом углу, где дыба, появился человек. «Палач, — мелькнула догадка. — Палач, и никто другой». Это Степан не просто понял, а почувствовал всей кожей, хотя видел палача впервые. На Москве при великом князе Дмитрии Ивановиче казней не бывало, разве что обезглавили одного из великих бояр Вельяминовых, Ваську, умыслившего отравить государя. Но то было давно, когда Степан ещё не жил в Москве. И вот перед ним стоял палач, с которым придётся познакомиться в этом тёмном кремлёвском подвале. Степан, холодея, вгляделся — обычный молодец, в меру высокий, в меру дородный, вот только льдистые глаза на припухшем лице поражали отсутствием какого-либо выражения. Они скользнули по лицу Степана, и палач махнул рукой стражнику, давая понять, что тот может уходить. Рыжий стражник, торопясь покинуть клятое место, бесшумно исчез. И сразу же откуда-то из полумрака возникла странная фигура человека в тёмной бесформенной одежде, напоминающей рясу, в нелепой ермолке, глубоко надвинутой на голову, и в коротко обрезанных валенках.

Человек пытливо оглядел Степана, поскрёб в редкой до прозрачности бородёнке удивительно тонкими, длинными пальцами с обкусанными ногтями, усмехнулся, как показалось, с удовлетворением и указал на лавку, приглашая сесть. Он заговорил, рассыпая слова акающей московской скороговоркой, не сводя со Степана жёстких умных маленьких глаз, не вяжущихся своим напряжённым выражением с ласковой речью.

   — Садись, Степанушко, располагайся. Тут тебе назначена тихая обитель до суда... Так-то... А меня кличут Нечаем. Небось не чаял нечаянно с Нечаем встретиться в узилище, хе-хе... — Рот старика растянулся в улыбке, хотя глаза не смеялись. — Судить будет великий князь Дмитрий Иванович. Он сюда самолично пожалует — вот какая высокая честь тебе, Степанушко, не каждому узнику её оказывают, так-то...

Степан послушно сел на лавку и осмотрелся. Глаза уже привыкли к полумраку, и он смог разглядеть за ларём со светильником худого носатого человека в скуфейке, — вероятно, писаря, согбенного и застывшего неподвижно. Другие углы подвала тонули во мраке.

   — Ты не смотри, Степанушко, не смотри, — зачастил Нечай. — У нас тут сухо. И воздух завсегда чистый. И мышей нету. Раньше, когда кремль деревянный стоял, тварей этих было видимо-невидимо, ну никакого спасу. А как сложил великий князь Дмитрий Иванович белокаменный кремль — повывелись. Негде им, голохвостым, норки себе устраивать — камень ить кругом. Так-то... — Нечай поскрёб в бородёнке, словно прикидывал, где бы действительно могли устроиться тут мыши. — Ив железа мы не куём. Ибо не уйти отсюда. Так-то, Степанушко. Да ты не вешай головы, человече, не вешай. Жизнь — она и в узилище жизнь.

Степан слушал, не улавливая смысла слов. Угнетало безмолвное присутствие палача. Как захолонуло, заныло где-то в глубине сердца при первом же взгляде на молчаливого детину, как начало мелко подрагивать нутро и засосало под ложечкой, так всё и продолжалось. И чем дальше, тем сильнее становилась дрожь, распространяясь уже на всю грудь, захватывая плечи, расползаясь по рукам. Унять её не было никакой возможности.

Нечай, видимо, догадался о состоянии Степана, потому что сделал знак палачу. Тот скрылся в дальнем углу, сел там тихонько, вздохнув как сонная корова в теплом хлеву ночью, — шумно и протяжно. Дрожь стала утихать. Неизвестно почему — ведь никуда не ушёл чёртов детина, просто скрылся с глаз.