Много шума из никогда

Все-таки я удержался от искушения скомкать в руке жесткий, жестокий берестяной клочок. Признаю мое поражение: чернобородый маг Куруяд, глава Чурилиной гвардии, блестяще разыграл комбинацию. Я поймался на его удочку, как ленивый карась. Да он просто шахматист, этот магистр в иссиня-мрачном плаще! Все, что требовалось от Куруяда, — обеспечить беспроблемное прохождение Чурилы через деревню Санду. То есть: вывести из села мужчин-стожаричей, готовых активно противостоять Чуриле по религиозным соображениям. А также… избавиться от моего греческого гарнизона. Куруяд ставит глупенькому Геурону мат в два хода: утром нанимает дремучих мохлютов разрушить капище божественной старухи Мокоши. К полудню закипает национально-религиозный конфликт — все мужчины Санды, словно загипнотизированные, выступают из деревни на битву с узолами. А князь Геурон, этот иноземный щенок, очертя голову бросается прочь из Санды предотвращать бойню… Браво! Деревня готова встречать Чурилу — тихое стадо женщин, сотни длинноволосых бабьих головок склоняются под ярмо восточного полубога…

Впрочем, даже межплеменной резни не удалось предотвратить мятущемуся князю Геурону — на полпути он встречает странника по имени Берубой и… передумывает разнимать воюющие племена, устремляется на помощь алыберским купцам… Плоды моей гениальной политики — сотни трупов крестьян, две христианские могилки убиенных катафрактов, заживо спаленный наварщик Пуп (бедняга… успел хоть княжьего меда поесть перед смертью). Деревня Санда потеряна. Волшебный меч князя Константина потерян. Усобица племен продолжается. Ни одного плюса!

Однако я улыбнулся, вспомнив, что плюсы все же есть. Два огромных, железных, многоруких плюса в трюмах этих лодий — приземистые страшные пауки алыберских катапульт! Я все-таки отбил их у разбойничьего князька Рогволода. Ха!

Я поднял голову. Ха-ха! Спокойно, любезный враг мой Куруяд. Глупый щенок Геурон наносит ответный удар. Ваше слово, господа камнеметы!

Словно черный ледокол в обрывках обгорелого паруса, посверкивая бликующими дисками византийских щитов на бортах (ага, караван-то под охраной Лисея Грецкого!), передовая ладья раскатилась по наклонной волне к берегу… Кажется — грудью пропорет нагромождения бревенчатых мостков пристани, вылетит мокрым брюхом на песок, как в гангстерском фильме чудовищный «Бьюик» врезается в витрину роскошного супермага и, гордый, замирает в облаке разлетевшейся зеркальной пыли, среди битого хрусталя и медленно провисающих рождественских гирлянд… Но—я уперся в борт руками — весла легли на воду, нехотя погрузились… судно, передернувшись набок, красиво и даже мягко подвалило к свежерубленой пристани. Тяжело колыхнуло, гулко ткнулось бортом… и рыбари у берега уже восхищенно покачивают головами, а дюжий старик-перевозчик, жмурясь против солнца, скептически наблюдает, как соскользнувший с борта Неро легко прыгает по настилам пристани, разматывая бечеву и затягивая на столбах бревенчатого пирса замысловатые морские узлы.

Отправив утомленных катафрактов в деревню за провиантом, я остался вдвоем с десятником Александросом Оле сторожить ладьи. Старый воин вскарабкался на судно по неширокой сходне, привычно оглядел палубу… заметив спящего алыбера на лавке, приподнял грозную полководческую бровь:

— Этот купец, должно быть, царский родственник. Уж больно похож на царя Леванида, даже подозрительно.

— Чутье не обманывает тебя, добрый Оле, — сказал я. — Этой ночью мы спасли жизнь самому государю Леваниду…

Выслушав мой рассказ о подвижническом походе алыберского царя в северные края славян, мрачный Александрос только поморщился слегка:

— Это меня не касается. По мне, будь этот горец хоть Римским Папою — теперь он твой пленник, княже Геурон. Не торопись отдавать ему катапульты… — И тут же, привычно вытянувшись, добавил совсем уж бесцветным голосом подчиненного: — Там, на пристани, тебя дожидает вестовой из Вышграда с ворохом записок от десятника Варды.

Выслушивая нестерпимо красочный рассказ катафракта Харитона Белоликого о Чурилиных ночных бесчинствах в Санде, я старался не глядеть на него. И все же заметил: смуглый темноглазый всадник улыбается украдкой и даже почти презрительно поджимает нижнюю губу. Перебирая в пальцах ненавистные берестяные свитки с дурными новостями, я смотрел в сторону — совсем неподалеку на светлой волне у пристани неловко пошатывался корявый плот с перильцами. От плота куда-то в воду провисал и уходил в направлении другого берега старый размочаленный канат — это был знаменитый перевоз (или, по-местному, «брод») через Керженец на границе Вышградского и Опорьевского княжеств.