Много шума из никогда

Все так же неторопливо, будто в задумчивости, Данька отошел от костра прочь, в холодную лесную темноту и прикрыл сухими веками горячие глаза. Разжал пальцы — отяжелевший и, наверное, окровавленный меч беззвучно скользнул в траву. Данила снова поднял веки и заставил себя посмотреть вверх в гулкое ночное небо. Тучи уже ушли: звездный свет хлестнул Даньку по лицу, и он вдруг расхохотался в голос, как давно уже не смеялся. На небе не было Млечного Пути.

Каширин смеялся, потому что сразу понял, что это всего лишь сон. А во сне мы не жалеем поверженных врагов и редко думаем о спасении души. Подняв с земли меч, Данила быстро вернулся к костру: здесь уже тошнотворно сладко пахло паленой кожей. Ударом ноги Данька выбросил из углей отрубленную голову врага, лезвием клинка поддел и отцепил потемневшую в огне личину. Он так и не узнает, какое лицо было у настоящего Данэила Казарина — новый Даниил, избранный из воинов и верный хранитель Камня тут же, не отходя от костра, впервые примерил еще горячую бронзовую личину с наглой металлической улыбкой и торским разрезом глаз. Маска файтера пришлась впору.

ДНЕВНИК МСТИСЛАВА, верного слуги двух божественных господ, обладателя волшебного сапога (продолжение)

Oh… no! Not again! C’mon, give me a break.

I said — lemme outa’here! [73]

Проницательный читатель

Глава пятая. В офисе господина Стожара

Hidden in his coat is a Red Right Hand. [74]

Nick Cave

В грохоте доспехов, в туче грибной сырости и колодезной плесени я приземлился… на кучу соломы, разумеется. Вот вам, потомки, второе правило начинающего тамбовского вора: всегда знай, где упадешь. Тут философия, господа.

В философском настроении я и поднялся на ноги, оглядывая совершенно темную душную пещерку. Вот радость! Больше всего на свете я хотел бы увидеть сейчас в пяти метрах от себя пару желто-зеленых и хищных глаз. Так оно и получилось. Глазастенький и неведомый зверь стоял совсем близко и выжидательно смотрел.

— Глаза сломаешь, — мрачно предрек я и задумался. В мозгу возникла логика: если зверь сытый — он посмотрит и уйдет восвояси. А если голодный… то… то я сам уйду.

И я пошел. В темноте даже ходить непросто, а я ведь пытался бежать! Разумеется, я поскользнулся на чем-то толстом и скользком и снова загремел кольчугой по паркету. Толстое и скользкое оказалось мохнатым пушистым зверем — а точнее, его шкурой. Для идиотов (кто не понял) объясняю: это был мех. То есть меха — много мехов. Они валялись на полу в страшном количестве, и будь я активист организации «Гринпис», тут же устроил бы самосожжение из чувства протеста. Нельзя так убивать дикую природу, чтобы потом по полу разбрасывать.

Вскоре я понял, почему я не член организации «Гринпис». На мехах было очень даже приятно лежать животом. И спиной тоже; и на боку. Тепло и мягко, как в ванне. Я расслабился в темноте и впервые с ужасом вспомнил, что нормальным людям иногда необходимо спать! И заснул бы я — но зеленые глаза снова возникли совсем рядом — бесшумно приблизились, гады.

— Эй ты, шкура! Иди сюда, я из тебя меха сделаю, — устало сказал я, зевая. — Я тебе устрою «Гринпис» в отдельно взятой стране… Я тебе припомню товарища Баумана… — Увы, разлюбезные потомки! Как вы уже догадались, я заснул. Помню только, что во сне дружелюбно беседовал с разноцветными глазами, вдруг появившимися у звериных шкур, на которых я спал. Я нежно называл их шкурами и гладил рукой. Нам было хорошо.

Когда я открыл глаза, этот мелкий парень сидел на своей табуретке и ковырял пальцем в носу. Он был острижен наголо, как неофашист, и потому внушал невольное уважение. Если вам десять лет и вы внушаете уважение, вы уже много добились в жизни. Почтительно посмотрев на парня, я покосился в сторону. В стороне ровно теплился очаг — по толстым одинаковым бревнам шелковисто бегали жидкие хвостики голубоватого пламени, а чуть выше равномерно нагревался толстый и мрачный котел.

— Ну, вставай, добрый молодец, — пискляво сказал пацан. Он перестал ковырять в носу, но палец наружу не извлек. — Сымай-ко портки, будем тебе задницу выпарывать!

Все мое уважение к неофашистам как рукой сняло. Я тяжко приподнялся, шагнул к пацану, устало протянул руку к его оттопыренному уху и вдумчиво охватил мочку железными пальцами. Парень жеста не понял, и напрасно. Я сдавил ухо и приподнял парня над табуреткой — пацан сильно покраснел, но не издал ни звука. Опустив мужественное дитя обратно на табуретку, я так же неспешно вернулся к своему меховому ложу.