Много Лет Спустя (СИ)

  Директор парка из безмерного и вместе с тем беспомощного дивования специфическим красноречием партийного ловкача, сумевшего пленить саму Валечку Федоровну, известную своей необузданной ветреностью, вышел на скульптурно обозначившую его оторопь, услыхав (случайно подслушал он) о выдвижении этой дикой женщины в президиум.

  - Вы полагаете, подобное возможно? - проклокотал он, подбегая к Буйнякову.

  - Не знаю, о чем вы, но почему бы и нет? - ответил тот солидно, вкладывая в свой ответ и толику презрения, с каким всегда относился к продажному, корыстолюбиво, а не сознательно игравшему в поддавки с его, буйняковской, партией администратору. - Если это произведет большое и благоприятное впечатление на народ...

  - Ну, если вы берете на себя ответственность...

  - Беру, беру без колебаний и с удовольствием.

  Директор издал задушевный клекот готовящейся к ночному успокоению птицы. Возившаяся с очередной порцией кофе буфетчица подарила функционеру нежную улыбку. А тот, разумеется, хитрил. Он прекрасно понимал, что именно повергло директора в оторопь, и, играя с ним как кошка с мышкой, готовил для Павлова конфуз таким образом, чтобы вместе с тем сел в лужу и этот как бы случайно подвернувшийся господин. В предвкушении успеха он сладко причмокивал и змеевидно простирал руку к объемистой груди буфетчицы, а еще не знал, что его планы сорвет Острецов. И вот тут-то и вбежал в фойе, а затем и в зал, в ту пору исключительно танцевальный на вид, ставший оголтелым и в какой-то мере оглашенным муж Валечки Федоровны. Разъяренный и сумбурный, он более или менее внятно сжимал кулаки, отнюдь не могучие, однако, у него. С пронзительной моментальностью сообразив, что развитие одолевающей его горячки предполагает уже не удовольствия, а скорее горькие и опасные последствия, Павлов юркнул за спины танцующих, в гуще которых снова и снова Валечка Федоровна совершала гигантские скачки.

  - Кто он? Где он? Убью! - кипятился Острецов, схватив жену за плечо; он определенно не помнил себя. - Выпущу кишки!

  Если где-то и складывается сумятица в условиях более или менее твердой верности эстетике изящного, то отнюдь не в городе, о котором у нас речь. А она наступила.

  - Террористический акт! - взвизгнула буфетчица.

  Парадоксы пышнотелой, подумала о буфетчице и ее возгласе значительная часть танцующих. Странным образом голоса отдельных участников намечающейся драмы, да и публики в целом, вскидывались - с невероятной легкостью! - над громоподобными раскатами невесть откуда доносившейся музыки и бездушно, с механическим нажимом покрывали их.

  - Не позволю наставлять мне рога! - заканчивал Острецов свою мысль, доходчиво говорившую о серьезности его намерений.

  Кровь отхлынула от лица его жены, время от времени с ее губ тихо срывались какие-то слова, и можно было подумать, что она молится.

  - Что же это такое? - втерся директор. - В чем дело? Главное, обойтись без перемен, без опрометчивости, без измены... и нужно все устроить так, чтобы в моем парке не случилось никакого беспорядка...

  Острецов мельком взглянул на него, но и мелочи взгляда хватило на острую вспышку отвращения к обывательскому мирку, куда наглядно повалился тщетно пытавшийся не растерять суровость административного облика директор. Он поднял в воздух раскрытую ладонь, чтобы в следующее мгновение сжать выдающийся по своим размерам директорский нос как резиновую грушу. Сердца многочисленных свидетелей замерли в предвкушении забавного происшествия, но Острецов вдруг заметил Павлова и, знающий (или каким-то образом догадывающийся) о его склонности к слабому полу, почувствовал, как им уже играет тошнотворное убеждение, что физиономия этого Павлова ныне выдвинулась не иначе как из круга наглых молодых людей, толкающих Валечку на всякие сумасбродства.

  - Не трожь меня! - затрубил Павлов, едва Острецов попытался схватить его за фалды пиджака.

  - А! А! - с металлическими оттенками в голосе и телодвижениях горячился Острецов; и хотел посредством Павлова нащупать некую злую карусель, закружившую его супругу.

  Даже Буйняков, далеко не эстет, в первый момент помысливший, что, не исключено, Острецов сделает с Павловым примерно то, что задумывал он, вдруг оказался уязвлен, некоторым образом обижен сознанием неотвратимости грубых форм, в которых как в какой-то шершавости покатился к чудовищной развязке набирающий обороты скандал.

  - Ведь сказано: не трожь, - вмешался он, вырастая перед беснующимся мужем и дико на него глядя. - Стой, сукин сын, и молчи!

  - Да, но позвольте...

  - Не позволю.

  Хохотала буфетчица, слушая ладного функционера.

  - Что такое? У меня здесь дело, свое занятие, а вы откуда взялись? И что вы себе позволяете? Что за тон? - бубнил Острецов.