Много дней впереди

Но лоб был нормальный, холодный, и она стала накрывать на стол. Поверх голубоватой, с синими цветами клеёнки постелила хрустящую белую скатерть, поставила каждому по две тарелки — глубокую и мелкую, разложила ложки, ножи, вилки.

— Ну, кажется, всё… — сказала она, осмотрев стол. — Всё как в лучших домах. Салфетками, правда, я ещё не успела обзавестись. Прошу, граждане…

Фёдору Григорьевичу она предложила налить спирту из квадратного графинчика. Но он повздыхал и отказался:

— Конечно, полагалось бы к обеду после трудов… Но у меня в половине третьего совещание: приехали люди с участков — из тайги. Неудобно…

Мама у плиты наливала борщ в тарелки, а сметана стояла на столе; надо было самому заправлять борщ. Я взял кусок хлеба, ложка была уже у меня в руках. Но первую налитую тарелку мама пронесла мимо меня — поставила перед Фёдором Григорьевичем. Так, наверно, полагается, когда в доме гость.

Фёдор Григорьевич попробовал борщ и прищёлкнул пальцами. Борщ был что надо! Мама купила однажды несколько банок консервов. И капуста, и картошка, и помидоры, и морковка, и свёкла — все овощи такие вкусные, как будто их только что сорвали с грядки. Всякому понравится. Особенно когда здесь всё это не растёт.

Я ел и молчал.

А Фёдор Григорьевич тоже ел, но успевал рассказывать, как он впервые приехал сюда десять лет назад с геологической партией. Целых два года они бродили в тайге, вдали от жилья… Мошкара их жрала — и не сожрала; в речке на переправе они тонули — и не утонули; пожар в тайге их захватил, но они сумели выбраться. У них проводник был старый якут — все тропы в тайге знал и мог вывести геологов в любое место, куда им понадобится.

Мама слушала его будто внимательно, но мне казалось, она думает о чём-то другом. Она катала хлебные шарики и время от времени поглядывала на Фёдора Григорьевича, и тогда он замолкал на секунду и не сразу продолжал; как они самостоятельно отправились в поиск, заблудились и старик проводник еле-еле отыскал их в каменном лабиринте, в каких-то горах — они называются Токко…

Борщ мы доели как раз в то время, когда проводник уже нашёл их группу и повёл обратно, на базу экспедиции. Мама убрала со стола глубокие тарелки и подала второе — котлеты с картофельным пюре. Когда и котлет не стало, Фёдор Григорьевич достал трубку и кисет, хотел набить её табаком, но тут взглянул на наш будильник:

— О-о!.. Мне пора, к сожалению…

Мама непременно хотела, чтобы он ещё выпил чаю с её пирогом сладким, но Фёдор Григорьевич покачал головой и поднялся. Конечно, взрослым всё можно. Можно из-за стола вставать, когда обед ещё не кончился…

— Нет, спасибо, — сказал он маме. — В другой раз, Нина Игнатьевна, а сейчас никак не могу. Перед совещанием мне надо материалы посмотреть, подготовиться к выступлению. Предстоит небольшое сражение…

Но уходить ему, кажется, без пирога не хотелось. Ведь человек, когда торопится, одевается быстро, не держит в руках полушубок, не говорит:

— Значит, Нина Игнатьевна, я вам позвоню в больницу. Вы у себя будете?

— У себя. До шести вечера я у себя или в лаборатории. Но меня позовут, я предупрежу.

— Хорошо. Только… вы не забудете наш уговор?

Она ему ответила почему-то очень тихо:

— Нет. Не забуду.

На прощание он и мою руку потряс, наклонил голову, чтобы лоб не расшибить о косяк, и перешагнул через порог. Мама вернулась к столу.

— Он разве болен? — спросил я.

— Болен?.. Фёдор Григорьевич?.. Нет. А почему ты вдруг так решил?

— Чего же тогда звонить в больницу?

— По делу, — коротко ответила она.

Я замолчал и только теперь заметил, что мамина тарелка с борщом осталась почти нетронутой. Значит, так, поболтала ложкой, хотя работала наравне с нами и сама хвалила борщ всякий раз, когда открывала новую банку и готовила его. И котлету не доела…

— Ты что же? — сказал я. — Меня всегда заставляешь есть, даже когда я нисколько не голодный, а сама?.. Сама почему?.. Я в другой раз тоже не буду, как бы ты ни заставляла!

Мама посмотрела на меня и потёрла пальцами лоб.

— Женя, мне с тобой надо очень серьёзно поговорить. Рано ли, поздно ли…

Ну, опять!.. А я-то вчера удивлялся, что она мало говорит про двойку, и радовался, что так вышло. Мама, значит, на сегодня перенесла… И я уж убедился: если «серьёзно поговорить», то ничем не поможешь, всё придется выслушать, хотя я и заранее знаю, что она скажет.

Я вздохнул и сказал:

— Ну давай…

Мне жалко её стало — так она волновалась. Всё время причёску взбивала рукой, и на лице у неё выступили красные пятна, и на шее красные пятна. Нет, она, наверно, не про двойку… Про что же? Уж начинала бы…

— Ты знаешь, Женя, что я осталась одна, когда тебя ещё на свете не было?