Много дней впереди

Кристеп и я с колеса забрались в кузов и тоже начали сбрасывать поленья. Мы, конечно, медленней шофёра работали, а всё же машина быстрей разгружалась. Работа эта не лёгкая… Поленья толстые, некоторые из них двумя руками приходится хватать, и то не обхватишь. А поленьев, может, тысяча, а может, и ещё больше. Разве сосчитаешь?

Мы хорошо работали, старались, и шофёр больше не ворчал.

Дров в кузове оставалось не так уж много, когда мама пришла. Она пришла не одна. Следом за ней в воротах показался Фёдор Григорьевич.

Я сперва даже не узнал его; он сегодня совсем иначе выглядел: в короткой меховой куртке, в чёрной, а на ногах — белые бурки, обшитые яркой коричневой кожей.

В воротах они остановились. Мама что-то сказала, повернувшись к нему, он ей ответил, и она приподняла руку, точно защищалась. Фёдор Григорьевич засмеялся, и она засмеялась и весело закричала:

— Вот сколько тепла нам привезли! Ну-у!.. Все вместе мы это сейчас, мигом!..

А чего там мигом, когда почти всё разгружено?..

Мы последние поленья сбросили и спрыгнули. Надо было ещё уложить дрова в сарайчик, а то их занесёт снегом, и не найдёшь… Фёдор Григорьевич скинул куртку и остался в одном свитере, поддёрнул рукава, как если бы собрался драться. Они с шофёром не торопясь закурили, потом шофёр достал из кабины гладкую блестящую ручку, завёл мотор, и машина двинулась к воротам. На пушистом снегу остались плотные узоры от её шин.

Вернулась мама. Она успела повязаться платком, нацепила большие мохнатые рукавицы, как лапы у медведя. Она их недавно принесла домой: будет надевать поверх обычных перчаток, когда в холода ей придётся ездить к больным на вызовы.

— Уговор такой — от меня не отставать, — предупредил Фёдор Григорьевич, набрал большущую охапку дров и пошёл в сарайчик.

Мама, Кристеп и я подносили ему поленья. Он их укладывал одно к одному, а ведь поленья неровные. Мы втроём еле поспевали за ним. А сарайчик-то, оказывается, какой большой! Целую машину дров уложили в поленницу, а там ещё столько же места осталось, если не больше.

— Кору вы тоже подберите и посушите её, — посоветовал он, вытирая руки снегом. — Лучшей растопки зимой не найти.

— Вы бы куртку надели, — сказала ему мама. — Простудитесь, придётся вас положить в больницу.

— Я бы с удовольствием, доктор! Лежишь спокойно в палате, за тобой ухаживают, суют под мышку градусник. Хочешь — спишь, хочешь — читаешь, думаешь о приятном. Милая жизнь! Но, к сожалению, ничего такому таёжному волку не сделается. Десятый раз зимую на Севере, ко всему привык.

Но куртку он всё же надел. Мама застегнула ему верхнюю пуговицу, как мне застёгивает, когда я ухожу на улицу. Хоть он и помог нам быстрее управиться, хоть смеялся и шутил, а я думал: зачем он пришёл? То шапку советует какую купить, то с нашими дровами возится — очень ему надо! И мама тоже смеялась и шутила с ним. Один я ничего не видал смешного.

— Дрова привезли вам хорошие, — похвалил он. — Добрый швырок — лиственница, сухая…

Швырок?.. Я такого слова никогда не слыхал. Мама заметила, что я удивился, и объяснила:

— Это дрова пилёные и колотые…

— А вот если целые брёвна, то «долготьё» называется, — добавил Фёдор Григорьевич.

— Верно, что швырок, — сказал я. — Сколько мы его швыряли? С машины — на землю, ещё в кладовку. Так руки можно отмахать! Но теперь нам на всю зиму хватит, да?

— Нет, что ты… — ответил он. — Не хватит, конечно. Нужно ещё столько и ещё. Зимой, в самые морозы, топить приходится два раза в день, и помногу.

— Ну хорошо… — сказала мама. — Дело сделано, и теперь по всем правилам найма полагается накормить работников плотным обедом. Идёмте…

Я и Кристепа позвал — он ведь тоже работник. Но Кристеп не мог с нами оставаться. Спиридон Иннокентьевич ждал его дома по делу.

Кристеп попрощался, и мы остались втроём.

Фёдор Григорьевич зачем-то надвинул мне шапку на самые глаза и следом за мамой двинулся к дому.

В комнате мама надела зелёный фартук — я у неё такого не видел, — достала из комода свежее полотенце. Фёдор Григорьевич погремел умывальником и стал прохаживаться от угла до угла вдоль стены. Мама и меня заставила два раза намыливать руки, а ведь я дрова подносил в рукавицах: руки у меня были чище некуда…

— Вы разрешите мне закурить, Нина Игнатьевна? — спросил он.

— Да, пожалуйста, курите, — сказала она, стоя у плиты.

Вот говорит «пожалуйста», а мне сколько раз объясняла, что в табаке содержится страшный яд и кто курит, тот гораздо меньше проживёт, чем тот, кто не курит.

Фёдор Григорьевич достал из заднего кармана брюк чёрную прямую трубку с блестящим металлическим кольцом посередине. А табак он держал в красном кожаном кисете. Набил трубку, чиркнул спичкой и выпустил изо рта и из ноздрей синеватый дым, целое облако. В комнате вкусно запахло пряным табаком, и я шмыгнул носом, чтобы лучше принюхаться, а мама, конечно, тут же пощупала мне лоб — не простудился ли я.