Мне ли не пожалеть…

Он помнил этот праздник с детства, знал, что есть такая примета: если на Покрова Богородицы снег на землю не ляжет, его не будет еще долго, до Филиппова Заговенья. Ни снега, ни зимы он никогда не любил и с вечера накануне, не умея терпеть, каждые пять минут заглядывал к отцу в кабинет, где на противоположной от двери стене висел корабельный барометр. Отца он боялся, помешать тому работать считалось в семье худшим из преступлений, но удержаться, хотя дверь немилосердно скрипела, не мог. Потом его наконец прогоняли или нянька просто уводила спать, и все откладывалось до утра, когда, проснувшись на рассвете, он сразу же бежал к окну. Везло ему сравнительно часто, и в памяти осталось, как ребенком он ликовал, что зимы еще нет, как, разойдясь, носился по дому, а потом, когда мать, тоже встав, звала его к себе в спальню, где на полу был постелен большой туркменский ковер, любимое место всех его игр и место, где просто можно было часами лежать запрокинув голову, он, успокоенный и умиротворенный, спрашивал ее: неужели не может быть так, что в этом году зимы вообще не будет.

На следующий день после Покрова Богородицы отец Иринарх давно решил навестить своего старого друга отца Алексия, священника села Сергиев Починок, что находится в пятнадцати километрах от его Константинова на берегу Волги. Поскольку дорога была неблизкая, он, отслужив заутреню, заходить домой не стал и пошел к Алексию как был – в рясе и с крестом. Удобнее всего идти в Сергиев Починок было сначала по насыпи недавно построенного канала Волга – Москва, там шла удобная дорога, а где канал соединялся с рекой – повернуть направо и еще шесть верст, теперь уже по берегу Волги. Так он и пошел, но еще километра за три до первого шлюза услышал сливающееся в единый гул мычанье, такое горькое и безнадежное, что его едва можно было выдержать. Он сперва не понял, что это и даже откуда идет этот вой, но потом догадался, что мычит скотина, которую как раз в это время возят по новому каналу в Москву на убой. Подойдя ближе, он увидел сотни и сотни бычков и телиц, толпящихся на палубе старой баржи. Они были измучены и изнурены, видно было, что по крайней мере несколько дней их не кормили и даже не поили.

Здесь, рядом, вой их был таков, что он, отец Иринарх, много чего в жизни повидавший, ничего страшнее упомнить не мог. Возле него, облокотясь на перила парапета, стоял механик, управляющий шлюзом, которого он спросил, почему баржи застряли и почему скот никто не накормит и не напоит. Тот ответил, что кормить скот – не его дело, шлюз же не работает, потому что из-за аварии на станции четвертый день нет электричества. Сейчас то же самое и на других шлюзах, и на многих волжских пристанях на подходе к каналу – везде застряли баржи со скотом, который везут в Москву с низовий Волги из казахстанских и астраханских степей. В это время каждый год так: мясо нужно и чтобы порадовать народ на Октябрьские праздники, и чтобы заложить в холодильники на зиму, а сейчас еще делают запасы на случай войны.

«Вы, – добавил механик, – жалеете скотину, потому что она орет благим матом, а из Москвы ждет шлюза тройка других барж. Там тоже все не кормлены и не поены, но они тихие, с зэками».

«Я, – сказал отец Иринарх, – снова его спросил, нельзя ли как-нибудь договориться, чтобы скот накормили, сделать это хотя бы из обычного человеческого сострадания. На что он повторил, что его работа – содержать в порядке шлюз, а не искать корма и что скот сдают живым весом под Астраханью, а дальше всем наплевать. Сколько ни видел он этих барж, на всех не мясо, одни кости.

Я прошел еще несколько километров вдоль канала, – продолжал отец Иринарх, – и еще километра два по берегу Волги: везде и вправду одна за другой были причалены баржи с истошно орущим скотом. Вынести это я больше не мог и повернул обратно. Когда, уже идя домой, я опять проходил мимо первого шлюза, я понял, что мой долг – попытаться этот скот хоть как-то утешить и успокоить. Я подошел к животным, вода в шлюзе стояла вровень с парапетом, и скот был прямо напротив меня, за деревянными загородками палубы. Я стал разговаривать с быками и телицами, словно с обычными прихожанами. Спросил, откуда и как давно их везут. Они ответили, что уже три недели. Сначала хоть немного кормили прошлогодней соломой и вволю поили, а последние четыре дня не кормят вовсе. Они знали, что их везут на бойню, что они обречены, и желали себе одного: чтобы эта смерть была скорой. Они не понимали, почему, за какие грехи они перед смертью должны принять такие мучения».