Мне хорошо, мне так и надо…

Когда сейчас Мирей вспоминала своё раннее детство, она всё ещё представляла себе экстравагантных мужчин в чёрных костюмах с длинными бородами и выглядывающими из-под шляпы завитками и косичками, а немного в стороне красивых женщин в париках и платках. Рядом шли нарядно одетые дети, её одноклассники. К середине 50-х жители квартала стали другими, довоенных евреев, как их семья, уже почти не осталось и на идише говорили немногие. Кое-кто из новых соседей уезжал в Палестину, которая теперь называлась Израилем. Дедушка может тоже уехал бы, но у него уже не было необходимой для этого энергии. Из своего детства Мирей хорошо помнила празднование бат-мицвы. Бабушка готовила её, заставляла читать молитвы. «Мирей, деточка, тебе всю жизнь придётся читать субботнюю молитву для своей семьи. Ты должна знать её наизусть». Если бы бабушка тогда знала, до какой степени ничего этого её деточке в жизни не пригодится, она бы страшно расстроилась. Бат-мицву пышно отпраздновали дома, Мирей пригласила трёх подруг из школы. Мать в то время находилась где-то в Тибете и не приехала. Все еврейские обычаи семьи ей к тому времени были совершенно безразличны. Насколько это действительно ранило дедушку и бабушку, Мирей не знала, ей и в голову не приходило думать об их переживаниях.

Когда она закончила еврейскую школу, которая по возрасту совпадала с колледжем, дедушка послал её в лицей, хороший, Сен-Жан де Пасси в 16-м округе, недалеко от Сорбонны. Дядя возил её туда каждое утро на машине. В лицее Мирей сразу не понравилось, ей казалось, что там слишком много требуют, не «входят в положение». Училась она неважно, ни один предмет ей не нравился. Выбрала гуманитарный цикл, приходилось штудировать философию и читать классику. «А я хочу другое читать! Как они могут мне диктовать, что читать? Не буду я читать вообще…» – кричала Мирей, когда дедушка пытался её увещевать. Ей было 14 лет и оказалось, что она невероятно избалована. В 67-м Мирей с грехом пополам закончила школу, даже сдала экзамен на степень бакалавра, хотя и со второго раза. Дедушке пришлось кому-то звонить, Мирей ходила заниматься к учительнице. На вопросы бабушки с дедушкой, куда она собирается идти учиться, она отмалчивалась. Конечно, в Сорбонну, тут и не было других мнений, вот только на какой факультет? «Мирей, деточка, надо записываться. Может филология, может история искусств? Какая специальность тебе привлекает?» – дедушка приставал к ней каждый вечер. «Какая, какая, никакая», – думала Мирей, но старалась ему открыто не хамить. Бабушка пыталась уговорить дедушку не нажимать на ребёнка, может, как она говорила, деточке всего этого и вовсе не надо. Она будет еврейской женой! И тут дедушка давал себе волю: «Ты ничего не понимаешь, Дора, – раздражённо говорил он жене. – Сейчас не те времена. Ей надо иметь специальность. Не выйдет из неё еврейской жены. Не выйдет! Где твои глаза, Дора?» Бабушка и сама видела, что с Мирей что-то не так. По ночам бабушка плакала и сокрушалась, что деточка «в неё». Имя матери они оба давно уже не произносили. Она для них как умерла. «Не плачь, не плачь…» – повторял дедушка, обнимая жену. Это «не плачь» звучало безнадежно, они знали, что всё так и есть: их деточка Мирей действительно «в неё» и сделать они, к сожалению, ничего не могут.