МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №1, 2013 (4)

Лишенный комфортных условий для уединенных рассуждений, я вынужден объяснить, как относится «Сумма технологии» к футурологической библиотеке. Стала ли она пророческой или не достигла цели? Если она – анахронизм, для чего же ее переиздавать? Если нет, чем эта книга отличается от футурологических произведений? Но как «Сумма технологии» может содержать нечто, о чем не догадались мировые эксперты, могущественные своим числом? Ответ на этот вопрос предполагает хотя бы поверхностное знание карт футурологии. Книг, где давались прогнозы будущего, в середине столетия оказалось, по меньшей мере, более десяти. Появлялись они все же независимо друг от друга, разделенные взаимным неведением друг о друге, ограниченные в содержании профессией автора. Это такие книги, как «География голода» ^{10} и «Наша ограбленная планета»^{11} – паникерские, написанные экономистами или натуралистами. Кризис технологического роста, ожидаемый приблизительно около 1985 г., предсказал Джон фон Нейман в статье^{12}, опубликованной в Fortune в 1955 г. Такие предостережения научный мир встречал молчанием. Кто-нибудь мог бы посчитать, что такое безразличие явилось результатом несовместимости взглядов, так как перечисленным публикациям противопоставлялись такие, как вышедшая в 1960 г. книга «Соревнование к 2000 году»^{13} Фрица Бааде – картина богатого мира с процветающей экономикой. Можно было бы допустить, что в мире затем произошло нечто переломное, что придало исследованиям будущего вес и популярность. Так вот, ничего подобного, собственно говоря, не произошло. Похоже, в футурологии господствуют крайние позиции, как и в книгах, которые ей предшествовали. Большими успехами она также не может похвастаться. Если существует некий порог раздражимости в науке, который переступили возбудители, идущие из мира, то мы не сможем определить ни его, ни их. Футурология стала модой, когда личные инициативы объединились в организационных рамках. Зондирование будущего стало продуктивным, давая профессиональные журналы, книги, съезды, международные конференции, целые библиотеки, но гора эта, как и сегодня, родила мышь. В язвительном замечании, что футурологическая территория есть резервация роста из ничего, подчиненная закону Паркинсона^{14}, заключено много правды. Матерью этой дисциплины была потребность, а отцом – дух времени. Критики считают, что ребенок оказался импотентом, хотя со стремительным ростом. Если потребность действительно была матерью футурологии, то наверняка не гарантом ее достижений. Обычно подчеркивается коллективизм в науке как залог ее познавательной достоверности. Но плодотворность дисциплины не является функцией от числа специалистов. Там, где нет неопровержимых величин, верных исходных аксиом и методик проверок, ошибкой могут заражаться все большие коллективы, поэтому многочисленность футурологов – это сомнительное достоинство. Нет ничего более удручающего, чем чтение прогнозов пяти- или восьмилетней давности, нацеленных на 2000 год и высмеивающих самих себя уже сегодня. Однако как же представлять список перечеркнутых или сомнительных предположений в качестве науки? Лишенная бесспорных достижений, футурология не имеет ничего более заслуживающего доверия, чем собственная история, поэтому с нее мы и начнем.

Зрелость отрасли знания обратно пропорциональна сросшемуся с ней историзму. Законы движения масс можно преподавать, не ссылаясь на историю возникновения их формулировок, но современную историю мы видим вне законов ее движения. Только зрелые дисциплины получают независимость от обстоятельств своего рождения. Футурологию нельзя понять без исторического фактора, что означает, что ее прогнозы больше свидетельствуют о нынешнем состоянии умов и обществ, чем о каком-либо будущем. А ведь этот труд – нашей эпохи – нельзя назвать просто напрасным.

После второй мировой войны наука удостоилась общественного аванса благодаря своей роли, сыгранной в сражениях. Тогда появлялись книги с заглавиями, дышащими восторженным оптимизмом, например: «Наука – горизонт бесконечности». Но этот горячий энтузиазм уже в пеленках был заражен памятью о гибели двух японских городов. Вскоре его окончательно остудила эпоха холодной войны. Эту ситуацию искусно использовал Герман Кан, выступая в качестве аналитика ядерного Апокалипсиса, находясь в удобной позиции, потому что обменивался мыслями с самим Пентагоном, претендуя на роль нового Клаузевица. В силу обстоятельств он вынужден был в сложившейся ситуации заниматься будущим мира – правда, тогда находящегося на грани катастрофы. Навык пригодился, когда наступила международная оттепель. Кан перешел от военных прогнозов к гражданским и начал заполнять содержимым пустое до сих пор название футурологии (придуманное еще в 1942 году О. Флехтхеймом) систематической деятельностью эрудита. Таково было начало футурологии институциональной и потому щедро финансируемой, ибо связанной с властью, т. е. с «истеблишментом».