Млечный путь № 4 2016

Качнув на прощание шуршащей зеленою шевелюрой, дуб сбросил к его ногам деревянно-звонкий, округлый зародыш-желудь. Элиас улыбнулся и, зачем-то оглянувшись по сторонам, сунул желудь в карман пиджака. Профессор ждал его в конце аллеи – выведенный серым силуэт посреди ослепительно-синего и буйно-зеленого, и Элиас пошел вслед ему, и желудь в его кармане царапал сквозь тонкую ткань, побуждая вспомнить – некий важный вопрос, который непременно должен быть задан.

И снова он тонул, погружался на самое дно, падал в ослепительно-белое – царство льдисто-прозрачного пластика и холодом тянущих кафельных плит на полу. В наглухо закрытых емкостях-гробах что-то шипело, парило, бесчисленные змеи трубочек несли кислород и влагу – растущим внутри созданиям, странным, комкообразным существам цвета освежеванного мяса, зародышам планто-лаборатории профессора Альштейна. Ветка, выломанная со срубленного дерева… Лист фиалки, давший корешки…

– Наши успехи пока еще довольно скромны, коллега. Из восьмисот шестидесяти экспериментальных образцов результата достигли только два – вы и Туссель. Это довольно низкий процент, и мы всячески стремимся к усовершенствованию системы плантирования… А вот и Туссель, наш всеобщий любимец! Ест, спит и радуется жизни. Элиас, познакомьтесь!

Элиас посмотрел вниз. Грязно-черным пятном на свежевымытом кафеле, у ног его крутился крошечный мопс в бархатно-красном ошейнике, похрюкивал, перебирая лапками, пытался закусить зубами его штанину. Элиас брезгливо отдернул ногу.

– Туссель, фу! Наш гость этого не любит. Хороший мальчик! Возьми печеньку. Так вот, на чем мы остановились…

Зябким утренним туманом белый клубился, плыл, бился в полупрозрачные крышки лабораторных контейнеров, будто стремясь вырваться наружу и поглотить собою, разъедая, точно серная кислота, все, что встретится на пути, возвращая в первородное небытие – его самого, профессора, Тусселя, пластиковым инеем покрытые лабораторные стены. Одна из десяти веток, давшая корни в банке на подоконнике. Один из четырехсот тридцати образцов, проросший в кипящем белыми струями пластиковом контейнере – Элиас Берг, до мельчайшей родинки на запястье, до остриженного ногтя на мизинце левой ноги…

– …пока что очевидно только одно – плантирование подходит далеко не всем. Чей-то генетический материал мы можем плантировать в каких угодно количествах, а чей-то – гибнет на начальной стадии… хотя можно ли говорить в данном случае о гибели… похороны ампутированного пальца… хе-хе… Туссель, я кому сказал – фу!

Точно отраженные в невидимых зеркалах, они мчались к Элиасу с разных сторон – пятерка одинаково черных, сопящих мопсов на разъезжающихся, смешных коротеньких лапках. Красный, зеленый, желтый, синий и белый ошейники. Догнав, они сосредоточенно вцепились в штанины – каждый со своей стороны, и, одинаково хрюкнув, принялись трепать. Туссель первый, второй, третий, четвертый и пятый. Плантировать в каких угодно количествах…

– Собственно, это ответ на ваш вопрос, Элиас – по поводу местонахождения ваших останков. Мы не можем допустить напрасной растраты материала, и эксперимент будет продолжаться, хотя, осмелюсь предположить, вас это в восторг не приведет.

Профессор смеялся – хрипло, отдышливо, словно белый, просочившись сквозь наглухо изолированные контейнеры, проник в его легкие, наполнил их клочковатыми, колкими хлопьями ваты, и Альштейн кашлял, выталкивая вату из легких, и белый клубился над головою его – облачком сияющего нимба.

– А вы не стесняйтесь, коллега, смотрите… нет, не сюда… вот здесь – уже предпоследняя стадия. Не сегодня-завтра он откроет глаза.

Элиас склонился над контейнером, и тотчас же мутновато-грязная, белесая дымка внутри развеялась, разлетелась клочками тумана по дальним углам, и Элиас увидел – свое лицо, точно в зеркале, плотно сжатые веки, ноздри, сужающиеся и расширяющиеся в такт его дыханию. И белый, притаившийся за спиною его, вдруг обрушился на его черепную коробку – снежным, леденящим сугробом, выбивая способность дышать, и, падая в бесконечную яму, Элиас вдруг подумал – а тот, кто проснется, будет ли он помнить его, будет ли у них одна общая память, или…

И белый накрыл его с головой.

Элиас увидел свет. Бледный, как цветок лотоса на воде, свет раскрывался перед глазами его, подрагивал белесыми лепестками лучей, колючий и бархатно-нежный одновременно. Элиас засмеялся, радостный, как ребенок, бегущий за радужно-пестрым мячом по цветущему лугу, и распахнул глаза навстречу ослепительно-белому, и белое было вокруг, теплое, точно утреннее парное молоко, и Элиас тонул в нем, нырял в бездонную глубину, бесконечно задерживая дыхание, и белое звенело в ушах, пело тонко натянутою струной…

Евгений ДОБРУШИН IN MEMORIAM

Они сидели в маленьком кафе на тель-авивской набережной и насладжались апельсиновым соком. Был жаркий августовский вечер, алый шар солнца медленно тонул в Средиземном море, золотая дорожка от него бежала прямо к ним по легким волнам, упираясь в желтый песок пляжа.

– Хочешь мороженого? – вдруг спросил Моше.