Млечный путь № 3 2017

О «взрыве» в музыке свидетельствуют слова Асафьева о втором концерте Прокофьева для фортепьяно с оркестром (1911 – 1912): «Музыка не столько яркая, сколько эмоционально конденсированная, “сгнетенная” до духоты. Отсюда непрестанная тяга к мощным нарастаниям в поисках выхода из окружающей сферы в жажде разряда-взрыва. Это действительно музыка кануна 1914 года» [Вишневецкий, 2009, с. 79]. Учитывая, что премьера второго концерта Прокофьева состоялась до издания первой книги акмеистов (Камень Мандельштама в 1913 г.), можно предположить, что музыкальный барометр эмоций был более чутким, чем поэтический.

Важно к тому же, что центральная тема второго концерта совпадала с основной темой «жизни-смерти» поэтов, рожденных в час Феникса. И так же, как у них, концерт завершался триумфальной победой Жизни.

Вернемся к опере. Прокофьев верил, что она должна стать самым ярким и могущественным из сценических искусств. 19 марта 1919 г. директор фирмы Стейнвей получил письмо от мецената Отто Кана, гласящее: «Прокофьев и опера – это интересная тема». «А не на пороге ли мы значительного события?» – записал Прокофьев в тот день в Дневнике [т.2, 2002, с. 28].

Впоследствии Шлифштейн отмечал важную роль Прокофьева в метаморфозе оперы, перешедшей от «музыки жеста к музыке души» [1977, с. 104]. Музыка в операх Прокофьева приобрела новое измерение. Она не фокусировалась больше на внешних событиях, а прислушивалась к «пульсу душевной жизни человека», раскрывая сразу целый комплекс «противоборствующих эмоций». Так зародился новый жанр, именуемый «исторической оперой-романом», в котором главной сферой действия являются не нарративы, а душевные состояния [Шлифштейн, 1977, с. 67].

Как и поэты, уроженцы часа Феникса, Прокофьев обращался к тематике метаморфоз, подобным перерождению птицы Феникса. Одним из наиболее исполняемых его произведений стала мини-опера «Гадкий утенок» по мотивам сказки Андерсена. Прокофьев очень любил это произведение и не возражал, когда восхищенный его «Утенком» Горький предположил, что оно написано композитором про самого себя. Во многом метаморфоза самого Прокофьева напомнила гадкого утенка: он встретил 1914 год в России, будучи малоизвестным «самонадеянным юнцом», а через пару лет его уже называли в США многообещающим композитором, на пороге мировой славы.

Основные черты Прокофьева в свете особенностей, присущих часу Феникса

Прокофьев там, где молодость.

С. Шлифштейн

Роль предтеч отводилась в истории редким людям. Им не у кого было учиться, а их поиск новизны наталкивался на сопротивление уходящего века. В 1932 г. Прокофьев делился с Мясковским: «По мере того, как увлекаешься в поисках новой мелодики и новой простоты, начинаешь не замечать, как далеко уплываешь от берега. Если при этом удается открыть новый язык, то это хорошо; если же впадаешь в сухость и в вычуру – тогда крышка» [письмо № 354].

Знаменательно, что Прокофьев сравнивал свои поиски в музыке с поисками морских путей. Порой его внутренняя инерция порождала двойственность увлеченного и грозного характера, подобного принцу Энрике Мореплавателю – уроженцу прошлого часа Феникса и зачинателю Эпохи Великих Географических Открытий. Некоторым биографам преданность Энрике новаторской идее казалась самобытностью, а другие видели в этом признаки его фанатизма или деспотизма. Оказалось, что девять наиболее характерных черт Энрике были присущи не только ему, но и известным поэтам, рожденным в часы Феникса [Левин, 2014]. Рассмотрим, как эти черты проявлялись в жизни Прокофьева.

1. Дихотомия Прокофьева на фоне раскола времен

В юношеских Дневниках Прокофьев сокрушался: «В моем собственном характере – потребность в свободе и независимости; есть в нем также и деспотизм» [т.1, 2002, с. 176]. Он досадовал: «я слишком самолюбив» [т.1, 2002, с. 111]; «я страшно обидчив; тогда моя любовь превращается в острую ненависть» [т.1, 2002, с. 164]. У него возникал вопрос: «Неужели у меня такой скверный характер, такая противная манера держать себя, что я всех от себя гоню?» [т.1, 2002, с. 101].

Внутренний раскол Прокофьева отражался и в отношении к нему окружающих. Он писал: «Не помню, по какому случаю я сказал, что одни люди восхищаются моими сочинениями, но считают меня пренеприятным человеком, другие же считают меня очень милым молодым человеком, но пишущим черт знает что» [т.1, 2002, с. 595].

Сложность быть первопроходцем порой приводила Прокофьева в отчаяние: «Когда я бываю в чем-нибудь убежден, я бываю сильным человеком и трезвым. Но это бывает, чем сильней, тем реже. Когда же на меня нападает сомнение, то Боже, как я слаб, как я беспомощен и как ужасно мое одиночество» [т.1, 2002, с. 275].