Млечный путь № 2 2017

Странно, насколько наука подвержена верованиям – не меньше, чем религия, только выглядит это иначе. Научная вера выдает себя за самое науку, а на деле разве каждый ученый – тот же Вингейт – собственноручно проверял действие всех законов природы, которыми пользуется в своих уравнениях? Нет, он верит, что его предшественники не наделали ошибок. Верит – хотя вера и знание вроде бы несовместимы. А меня Штраус заставлял, буквально принуждал поверить. Так же, как мусульманин – в Аллаха, а христианин – в Христа, заставлял поверить в полную безопасность «встраивания». Мусульманин читает Коран, христианин – Библию, иудей – Тору, а мне рассказывали об экспериментах и клинических испытаниях, в которых я почти ничего не понимал. Для меня это были сакральные слова, такие же сакральные, как «И увидел Бог: вот хорошо весьма…»

Я должен сказать нечто, чему поверил бы Вингейт. Удивился бы, поразился, как явлению Христа, но вынужден был бы поверить, что сознанием Эйлис сейчас владею я, Чарли Гордон,

– Вспомнил! – восклицаю я, действительно вспомнив эпизод, который, казалось бы, выветрился из памяти. Так вспоминается вдруг детская шалость, о которой и думать забыл через минуту после того, как приклеил листок с надписью «Козел» на спину учителю математики. Было такое… сейчас вспомню… да, семнадцатого сентября, третий день моих штудий в проекте «Вместе в космосе». Точно, третий день. Я шел по коридору, одна из дверей слева, напротив окон, выходивших в сторону Контрольного центра, приоткрылась, и оттуда выскочила… гм… другого слова не подберу… именно выскочила, как чертик из табакерки, молоденькая девушка с растрепанной прической и в растрепанных чувствах. Меня она не видела, она вообще ничего не видела вокруг себя, потому что ревела, как маленькая девочка, которую наказали родители. Я ее узнал – не сразу, а когда она уже спускалась по лестнице. Удивился: почему не дождалась лифта. Магда Полгар, она работала в отделе обслуживания, верно? Это я у вас спрашиваю, профессор, потому что дверь осталась приоткрытой, и я заглянул – можете подумать, что специально, хотя на самом деле без всякой задней мысли. Это был ваш кабинет, профессор, вы стояли в паре метров от меня… от двери… и приводили в порядок одежду. Я отвернулся – в конце концов, меня это не касалось, верно? И пошел дальше. Но, согласитесь, Эйлис не могла этого вспомнить, ее там не было.

– Чушь! – взорвался Вингейт, но я видел: он смущен, взволнован, я бы даже использовал слово, которое терпеть не мог: фрустрирован. Подбородок у него затрясся, как хвост трясогузки, взгляд забегал, как мышонок в клетке, а Штраус с любопытством посмотрел на физика, и я чувствовал, как мысль в его голове совершала возвратно-поступательные движения. Туда: а ведь действительно, ментальный паразит Эйлис не мог знать такой детали. И обратно: почему ж не мог? Если видел Гордон, он мог рассказать жене.

Этот ход мысли Штраус и озвучил, придя Вингейту на помощь, но физик уже находился в состоянии грогги – воспоминание было не из приятных.

Добился я, однако, совсем не того, чего хотел. Скорее – противоположного. Вингейт бросил в мою сторону испепеляющий взгляд и выбежал из комнаты, будто за ним гналось стадо обезумевших обезьян.

– Ну вот, – поморщившись, когда дверь с грохотом захлопнулась, сказал Штраус. – В физике, значит, вы не сильны.

– Будто вам это неизвестно, – буркнул я.

– Может, да. Может, нет, – задумчиво произнес Штраус, глядя мне в глаза. Спокойный, ничего не выражающий взгляд – попробуй догадаться, о чем он на самом деле думает. Может, продолжит говорить со мной, как с реальной и знакомой ему личностью, а может, примется задавать стандартные вопросы, которые мы с ним изучали на тренировках – для выявления признаков расстройства идентичности.

Во мне закипала злость. Не нужно. Я это понимал, но после того, как Штраус перевел Эйлис в больничный корпус, после того, как рассматривал меня с интересом энтомолога, готовившегося насадить на иголку пойманную бабочку, после того, как Вингейт позорно бежал, после всего этого я уже не мог сдерживаться, просто не мог. Действовал подсознательно, и не знаю, чьи инстинкты в тот момент мной руководили: возможно, инстинкты Эйлис, не терпевшей, когда над ней насмехались. Я-то знаю: брошенный кем-нибудь иронический, насмешливый или уничижительный взгляд, бывало, приводил Эйлис в бешенство, и мне стоило немалых усилий удержать ее ярость в пределах разумного. Чаще всего доставалось мне, но я-то знал эту особенность Эйлис, умел если не сдерживать полностью, то переводить в иное русло – все заканчивалось безумными объятиями, поцелуями, постелью и счастьем. Я готов был иногда провоцировать Эйлис, обращая ее внимание на чей-то пустой, но, возможно – только возможно – иронический и пошловатый взгляд.

Сейчас у меня не было времени подумать. Я был здесь, и меня здесь не было. И Эйлис не было здесь и сейчас. Не было никого, кто мог бы мне… ей… приказать, остудить, направить.