Млечный путь

Корытников был сумасшедшим, чрезмерно увлекшимся философией жизни и смерти. Если о жизни и смерти думать лишь изредка, можно допустить, что это принесет некоторую пользу мыслителю. Но если думать об этом постоянно, это приведет к повреждению рассудка. Вот Корытников и свихнулся. А теперь одним сумасшедшим на свете стало меньше. И так их развелось до черта и больше. Корытников, конечно, был опасен. Он был опасен уже тем, что был непредсказуем, как все сумасшедшие. Как я не понял этого раньше?

Мертвый Корытников оказался почти нетранспортабельным. Весил он никак не меньше центнера. «Где этот негодяй так отъелся, не понимаю!» — с ненавистью бормотал я, волоча его за ноги по тропинке к запрятанному в можжевеловом кустарнике тайнику.

«Наверно, я сделал все правильно», — рассуждал я, сидя на веранде и устремив взгляд за окно, где полыхал розовыми, белыми и иными весенними цветами разросшийся фруктовый сад. А может, и не полыхал, может, мне все это казалось, потому что я не знал, какое сейчас время года. Я был как бы вне времени.

Я налил себе полный стакан первача. Выпил. С удовлетворением констатировал, что первач ничем не хуже «Мартеля», которым я накачивался в Стокгольме. На душе у меня впервые за последние месяцы было покойно. Сердце билось ровно, словно я только что вернулся из кардиологического санатория.

Мне опять припомнился Екклесиаст: «И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем». Ну, так далеко я не заглядываю. Попробуем немного подправить высказывание, подкрепив его знаком вопроса: «И кто скажет, что будет со мной хотя бы завтра?»

Глава 42

Настала пора сжигать за собой мосты. Но поскольку никаких мостов у меня за спиной не было, надо было сжигать то, что находилось под рукой и что хорошо горело. Начать я решил с дворца под Можайском. Дерева после реконструкции там было навалом. А оно, как известно, прекрасно горит. И очистительному огню безразлично, из каких мест доставлены эти деревяшки: из Италии, Карелии или Китая. Когда дерево хорошенько разгорится, его не остановить никакими пенными огнетушителями.

Мне надо было окончательно похоронить Андрея Андреевича Сухова. Мало было избавиться от тускло сияющей лысины, усов и роговых очков, так уродовавших его внешний облик, надо было добить его физически. И вернуть самому себе доброе старое имя. Сапега так и рвался из меня наружу.

Мне предстояла нелегкая работа. Роль мертвого Сухова должен был исполнить куда более мертвый Корытников. Пусть его труп послужит благому делу.

Проклиная все на свете, я извлек тело своего бывшего наставника из тайника. Мертвый Корытников сильно отличался от Корытникова живого: за эти дни он ощутимо потяжелел. Прибавил он и в объеме. Он разбух. Наверно, напитался сырым воздухом. И пахло от него не так, как пахло, когда он был жив. Кривя и морща нос, я завернул тело в ковер и уложил в багажник. Я так взмок, что пришлось переменить рубашку. После этого я отдувался не менее получаса. Когда руки от перенапряжения перестали дрожать, я сел за руль.

Домина под Можайском была записана на имя Андрея Андреевича Сухова. И, насколько мне помнилось, не застрахована. Так даже лучше. Сгорит, а вместе с ней сгорит и память о последнем владельце.

Подожженный с восьми сторон, аналог Парфенона полыхнул, как будто был сложен из игральных карт. Огонь заполоскался на нижних этажах. Потом, стремительно разрастаясь и напористо гудя, рванул ввысь. Пламя лизало стены и добиралось до кабинета под крышей, где, полулежа в кожаном кресле, дожидался кремации труп Корытникова. Чтобы втащить его туда, мне пришлось попотеть повторно.

Я стоял в укрытии, обнюхивал руки, упоительно пахнущие бензином, и любовался зрелищем. Пламя над дворцом превысило его высоту примерно вдвое. Вот не ожидал, что пожар подействует на меня столь возбуждающе! Пожар завораживал! Прямо Рим времен Нерона. В какой-то момент я почувствовал себя великим актером. Я разделял чувства преступного императора: мне нравилось, как горит мой Парфенон. А не поджечь ли мне Москву? При нынешних ценах на бензин денег у меня хватит. Начать с богатых предместий и ими же и закончить.

Зрение я унаследовал от отца, который говорил, что у него глаза грифа. Я усилил свое безупречное зрение с помощью окуляров цейсовского бинокля и в окне соседнего дома узрел мерзкую рожу прокурора. Выпучив глаза, служитель закона прижимал к уху телефонную трубку и яростно шевелил губами. Видимо, вызывал пожарных. И действительно, спустя какое-то время послышались пронзительные звуки сирен. К этому моменту дворец практически перестал существовать. Я не стал дожидаться концовки восхитительного зрелища, сел в машину и рванул в Мушероновку.

Из обреченного дома я забрал лишь позолоченные сапожки с загнутыми кверху носами.

Одна мысль не давала мне покоя. Когда я увидел прокурорскую рожу, я пожалел, что не поджег и его дом.