Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Эта внезапная смерть стала тем неожиданнее, что наш учитель был еще не столь уж стар — ему было всего пятьдесят четыре, намного меньше, нежели мне сейчас. Неудивительно, что по городу поползли слухи об отравлении. Версий было, собственно, две: согласно одной из них, за убийством стоял кто-то из художников, завидовавший славе и клиентуре Сабатини. Это, впрочем, представляется весьма маловероятным. Вторая версия, передаваемая шепотом, гласила, что роковой для Лоренцо стала последняя его работа — портрет фаворитки герцога. Но не тот официальный портрет, что ныне украшает стены замка Фиччини, а другой, для которого модель позировала обнаженной. Существует ли эта картина на самом деле, я не знаю даже теперь, когда давно упокоились в могилах все герои этой истории — и художник, и его модель, и сам герцог, который и в самом деле был известен своим ревнивым нравом. Впрочем, даже если и существует, то это ничего не доказывает. Мне, признаюсь, хочется верить, что смерть учителя все же была естественной.

Винченто, как мне показалось, воспринял эту смерть намного легче, чем я, и, пожалуй, именно это стало первой трещинкой в нашей дружбе. Нет, я вовсе не хочу сказать, что он был неблагодарным учеником. Просто в его натуре уже тогда — да, собственно, и всегда, не исключая тот случай с рисунком углем на чужой стене — проявлялось некое легкомыслие, склонность относиться без должной серьезности даже и к действительно серьезным и важным вещам. Вы, возможно, скажете, что я сам только что произносил похвальное слово беззаботности; но я говорил о беззаботности человека, у которого нет надобности сражаться, а не о том, кто остается беззаботен, даже когда сражение уже началось.

Можно, разумеется, возразить, что такое отношение нередко скорее помогает, нежели мешает в жизни, и, в частности, не будь той детской шалости с рисунком, не быть бы Винченто и художником. Вынужден согласиться и прибавить, что это помогало ему и впредь. Наша карьера началась одновременно и в равных условиях, но некоторое время спустя я заметил — не мог не заметить — что он получает заказы чаще, нежели я. И по мере того, как росла его известность и популярность, этот разрыв все рос. Винченто, надо отдать ему должное, не придавал этому особого значения и даже не думал задирать нос, относясь к своей растущей славе столь же легко, как и ко всему остальному. Я знал, что в тяжелые времена, когда мне доводилось сидеть без заказов, я могу попросить у него денег — и он даст их со словами «отдашь когда-нибудь… потом» и ни разу впоследствии не напомнит об этом долге. И все же я старался не пользоваться этой возможностью, проявляя умеренность и бережливость во всем; он же быстро привыкал жить на широкую ногу. И, признаюсь, это вызывало у меня все большее раздражение.

Поймите меня правильно — это отнюдь не было завистью в том смысле, какой обыкновенно вкладывают в это слово. Я не завидую ни чужому таланту, ни чужому успеху — когда талант реален, а успех заслужен. Так, я смиренно признаю, что Микаэль Токанский и Назариус превосходят меня как живописцы, и не испытываю зависти ни к тому, ни к другому, даже принимая во внимание, что один из них умер в нищете, а второй окончил свои дни в богатстве и роскоши. Но Винченто — это совсем иное дело. Его талант никогда не превосходил мой собственный. Не уступал, да — я признавал и признаю это, — но и не превосходил.

Секрет его успеха лежал в другой области, не просто не имеющей отношения к искусству, а прямо противоречащей высоким принципам такового. А именно — в готовности угождать клиенту, словно Винченто был не художником, а простым ремесленником, чтобы не подобрать еще более низкое сравнение. Если какой-нибудь жирный, одышливый торговец мануфактурой, никогда в жизни не бравший в руки ничего возвышенней приходно-расходной книги, желал быть изображенным в облике античного героя в окружении восхищенных нимф и ангелов, возлагающих ему на голову лавровый венец — Винченто писал именно это во всех указанных заказчиком деталях, не пытаясь даже намекнуть хотя бы на то обстоятельство, что языческие нимфы неуместны на одном полотне с ангелами, не говоря уже, разумеется, обо всем прочем.

— Но ведь ты не можешь не понимать, какая это чудовищная пошлость! — возмущался я.

— Ну и что с того? — легко пожимал плечами Винченто. — Человеку хочется быть изображенным именно в таком виде. Человек платит за это деньги. За это, а не за лекции по эстетике. Почему бы мне не удовлетворить его вполне безобидное тщеславие? Он получает удовольствие, я получаю мою плату. Все довольны и никто не пострадал. А ты смотришь на меня так, словно я отбираю последний кусок хлеба у сироты.

— Пострадало искусство! — горячился я и, видя, что он по-прежнему не понимает, продолжал: — Ты, если угодно, легитимируешь дурновкусие. Люди будут смотреть на твою работу и думать, что так — можно…

— Какие люди? Портрет будет висеть в частном особняке…