Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

— Кто вам сказал? Я прекрасно знаю, что с моими лекарствами алкоголь не совместим, поэтому пил морковный сок. «Экстази» для расслабона я больше не употребляю, мне совсем не нужно общаться с людьми по душам, чтобы их трахать. Не переживайте, доктор, все сухо и комфортно. Я был хорошим мальчиком, вам не за что меня осуждать.

— Я и не осуждаю тебя ни за что.

— И за мои… как бы вы их назвали? Беспорядочные половые связи.

— Ты хочешь моего осуждения? Хочешь, чтобы я остановил тебя?

— Ничего я не хочу, — Ли устало закрывает глаза и трет лоб, напряженно кривясь, как от головной боли. — Вы угадали, я снова ее вижу. Не так часто, как раньше, периодами. Сейчас как раз один из них. Господи, это невыносимо!

Доктор делает пометку в своем журнале, выжидает некоторое время, затем спрашивает о том, о чем обязательно должен узнать:

— Ты сообщил своему психиатру?

— Это вас интересует?! — вскидывается Ли.

— Да, это меня интересует. И тебя должно интересовать. Если ты не хочешь еще одного эпизода психоза. Верно?

— Вы самодовольный ублюдок, Дэвид!

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Я вас ненавижу иногда, если бы вы знали, как я вас ненавижу!

— Я догадываюсь, — не сдерживается доктор. — Так ты сообщил врачу?

— Да! — Ли бьет кулаком по подлокотнику. — Разумеется, сообщил. Открыт новый сезон рисперидона [9] , поздравьте меня. Скоро меня опять разнесет, и член снова обвиснет, стану долбаным монахом-отшельником, жирным уродливым импотентом. Довольны?!

— Побочные эффекты пройдут через какое-то время после окончания курса.

— А то я, вашу мать, не знаю! Обязательно пройдут! До следующего, вашу мать, раза!

— Не кричи, пожалуйста.

Огонь гаснет.

— Простите, — Ли опять прикрывает глаза, проводит пальцами по сморщенному лбу, пытаясь расправить морщинки. — Просто каждый раз, когда я думаю, что это навсегда…

— Мне очень тяжело это слышать.

— Да…

— И мне кажется, это не самое болезненное в твоей ситуации.

— Да…

— Скажи это, Ли.

— Зачем? Что это изменит? — пациент поднимает на него взгляд, и на мгновение доктору становится так страшно, что хочется вскочить и убежать.

Старые, смертельно старые глаза на молодом лице…

— Ты знаешь, что лучше высказать вслух то, что чувствуешь.

— Лучше, — повторяет за ним Ли механически. — Господи, да какая разница? А, все равно… Это пытка, Дэвид. Это долбаная пытка — смотреть на нее, иметь возможность заговорить с ней, знать, что она может подойти ко мне, что я могу ее даже почувствовать… Знать все это и каждую минуту, секунду, каждое мгновение понимать, что…

Он замолкает, сдаваясь своей боли, а когда продолжает снова, кажется, что становится еще старше, превращается в дряхлого, рассыпающегося на куски старика:

— Каждое мгновение понимать, что ее — нет.

Посеревшая кожа сдувается проколотой оболочкой.

Что с этим можно сделать?

Лишь говорить.

Они разговаривают.

Вопросы, ответы, вопросы, ответы, оборачивающиеся вопросами, вопросы, оборачивающиеся ответами, а потом время заканчивается, оно не заперто в карманных часах со странными знаками на крышке, поэтому заканчивается ровно тогда, когда ему положено.

На пороге Ли останавливается.

— Я ни разу не поблагодарил вас. Ни разу не сказал жалкого «спасибо» за то, что вы догадались обо всем и примчались ко мне домой, когда я сорвался, а вы все поняли, приехали, отправили в больницу… За то, что тянули меня, пытались вытащить и вроде как вытащили, уж я не знаю, куда… Я никогда вас не благодарил.

— Хочешь сделать это сейчас? — спрашивает доктор, зная ответ.

— Нет.

— Ты так меня за это и не простил?

— Вы хороший психолог, — усмехается Ли. — Увидимся через неделю, док.

Он едет домой — теперь он живет в собственной квартире, и одиночество гарантировано ему законом, никто не может в него вторгнуться, ни один человек его не нарушит. Лица родителей давно расплылись, превратились в изображения на фотографиях. Он не желает их видеть, возможно, они умерли, хотя, вроде, он слышал, что не так давно они опять произвели кого-то на свет, остается лишь надеяться, что этому существу повезет больше, что оно родилось в толстой шкуре, как в мешке или в рубашке, с цельным рассудком, который не станет играть с ним в игры. Остается надеяться, что это новое пухлое розовое существо останется «ментально пригодным» до конца своих дней, не омраченных желанием психики шагнуть на все четыре стороны, оставив заброшенное тело на месте.

Но, если нет, Ли, по большому счету, все равно. Умерли, так умерли. Свихнется, так свихнется. Ему-то что?

Стены в его квартире выкрашены в темные цвета, чтобы она казалась меньше внутри, чем есть на самом деле.

Ему так спокойнее, жить в сжавшемся пространстве, как в норе.

В коридоре он швыряет в угол сумку, расшнуровав ботинки, отбрасывает их в сторону, и направляется в ванную, к шкафчику за зеркальным стеклом, где хранятся лекарства.

Он заходит туда, не дыша.

Потому что там он — не один.

Прислонившись к дверному косяку и рисуя на потолке мечтательным взглядом, в ванной комнате стоит девочка в полосатом свитере, слегка пахнущем стиральным порошком.

Эта девочка никогда не сменит одежду и не повзрослеет.