Млечный путь

Я уже давно не звено в цепи себе подобных и вряд ли когда-нибудь им стану. Что-то умерло во мне. Что-то, что позволяло мне когда-то воспринимать себя неизбывной частицей всемирного движения из прошлого в будущее. Это страшное открытие потрясло меня. И не будет отныне никакого сладостного слияния с миром живых людей. Я словно умирал по частям. Сначала умрет душа, потом — все остальное, включая мозг, сердце, селезенку и скелет с его берцовыми и тазовыми костями.

Я одинок в этом мире. А тот мир, в котором господствовал золотой и васильковый цвет, остался позади, в невозвратной юности, о которой помню только я. Этого мира больше нет. Я его похоронил. Похоронил давно — еще тогда, когда убил свою жену.

Деревня всегда действовала на меня разлагающе. Здесь я слишком часто задумываюсь. И потом, мне надоело крутить педали велосипеда. Пора было обзаводиться автомобилем. А заодно и мобильником. Чтобы было с кем поговорить, когда станет совсем уж невмоготу от тоски. Нельзя же беспрерывно говорить с самим собой.

Почему так произошло, не знаю, но дачного поселка, точнее деревни Мушероновки, не затронул вал строительного бума, обезобразившего Подмосковье и придавшего ему карикатурное подобие прилизанной Европы. В Мушероновке все не так, здесь все по старинке. Допотопные дачи на шести и двенадцати сотках. С уютными верандами, мезонинами, сараями, разросшимися садами и ухоженными огородами. Портит картину лишь заброшенный коттедж из красного кирпича с остроконечной башней, который стоит ближе к лесу. Владельца, по слухам, несколько лет назад прирезали где-то в Южной Америке. С тех пор коттедж бесхозен. Краска на глухом деревянном заборе и металлических въездных воротах порыжела и облупилась.

Раз в два-три дня я навещаю сельмаг. Я помню еще те времена, когда на полках, кроме грушевого лимонада с сантиметровым осадком на дне, серого макаронного лома и зубного порошка, не продавалось ничего. Теперь на полках благодать и почти столичное изобилие. Я здороваюсь с хозяйкой, опрятной приветливой толстушкой, покупаю сметану, такую густую, что ее можно резать ножом, крупнозернистый творог, гусиные яйца, кирпичик ржаного хлеба, сало, копченую грудинку, местную колбасу, которая попахивает дымком, и рыбные консервы. Соленые грибы, квашеную капусту и маринованные огурцы я приобретаю у соседей. Спиртное хранится дома: три бездонные бутыли с огненным самогоном-первачом остались еще от отца. Я ем пять раз в день, как в детстве. Дробное питание способствует правильному усвоению пищи. Надо беречь здоровье, глядишь, еще понадобится.

Вчера наблюдал такую сценку. Метрах в десяти от сельмага у покосившейся скамейки стоят, ветром колышимые, трое местных алкашей. У каждого в руке по бутылке пива. Они молчат. Вид у них сосредоточенно-задумчивый. Такое впечатление, что каждый из них в одиночку тщится разрешить некую всемирно-историческую проблему, имеющую конкретную привязку к их внутреннему миру. Они так углублены в созерцание этого своего внутреннего мира, что на внешний мир у них не остается сил. По этой причине на меня они не обращают никакого внимания.

На скамейке расстелена газета — на ней несколько пустых пивных бутылок, хвостовой фрагмент селедки, надкусанное яблоко и мятый соленый огурец.

Наконец один, обросший недельной щетиной, нарушает молчание:

— Холодное пиво вредно.

— Лично я холодное пиво не обожаю, — говорит другой, тоже щетинистый, — от ледяного можно копыта отбросить.

Приятели солидно кивают головами.

В разговор вступает третий:

— Точно. У меня в прошлом годе родной отец от холодного молока подох. Выпил и… через неделю подох.

И все трое снова погружаются в самосозерцание.

Вечерами я надеваю штопаный-перештопаный свитер, который вязала еще моя покойная бабка, с удовольствием закуриваю и приступаю к работе над воспоминаниями. При этом надо заметить, в моих воспоминаниях не так уж много правды. Когда я пишу, я мысленно проживаю выдуманную жизнь, которую мог бы прожить, не сложись она так, как сложилась, и не так, как задумано на небесах. Выдуманную жизнь, чтобы придать ей хоть немного достоверности, я орнаментирую событиями, которые имели место в действительности. Я работаю, как старатель-золотоискатель, я процеживаю воспоминания, оставляя не то, что мне нравится, а то, что не поддается уничтожению, что не выжечь даже паяльной лампой.

Регулярно включаю телевизор, чтобы быть в курсе последних событий в мире. Стоит ли говорить, что мое влияние на эти события равно нулю. Тем не менее я никак не могу отучиться от этого, в общем-то, пустого времяпрепровождения: смотришь телепередачи, и в тебе рождается обманчивое ощущение причастности к событиям глобального масштаба.