Младший сын. Князь Даниил Александрович Московский

– Ты, Веруха, не горюй! – сказывала Акимиха, щурясь на огонек лучины и изредка смачивая слюной пальцы. – Быват, и через тридцать лет ворочаютце! Быват, и там хорошо живут. Смотри, Фроси, покойной, сын через сколь годов воротился! А еще, сказывают, вот какой случай был. Тоже вот, как и у тебя, во Владимире где-то, не то в Муроме, где ни то там, не знай!

– Ты уж хошь и ври, да складнее! – вмешалась вторая женка. – Где Володимер-ти, а где Муром?

– Ну, бабы, каки-то вы поперечны, не буду баять!

– Сказывай, сказывай! Мы хоть послухам! Хошь и у нас, скажем, в Переяславли!

– А хошь и у нас! Словом, на Руси. Так же вот угнали в полон девку семи лет. А там она подросла, и татарин ее в жены взял. И татарин богатой, князь ли ихний, или как их там зовут, али купец…

– Может, и купец! Оны к женам-то, бают, добры, татары-ти, – поддержала городищенская старуха.

– Ну, ты не мешай! Значит, проходит там сколь ни то годов, ну хоть там двадцеть.

– Это когда ж тогды?

– Ну, хоть при князь Олександре! И опеть татары Русь зорят, и ету, значит, женку, старуху-то, и забрали, и тому же татарину досталась, который на ейной дочке женат. И привел к себе, в степь. Вот, бает, жена, работница тебе, с Руси русская полоняночка. И посадили кужель прясть и дите обихаживать. Да.

– И не признала дочка-то?

– А где признать? Семи лет, да двадцать летов прошло, может, тридцать там… А она смотрит, мать-то, а у дочери ейной пальчик был поврежденной с издетства и такая пометочка на груди, и у той так же, у татарки. Вот она и стала говорить, и та признала ее, старушку ту.

– Вот беда!

– Дочка ейная и оказалась. Та уж матери поклонилась в ноги: прости, мол, в моей вины. Дала ей коня, и всего, и казны насыпала, серебра там, золота – у татарина всего уж было! И шубу, и коня самолучшего. И так та и воротилась на Русь!

– Ну уж, поди, и не так сказывашь! – строго перебила до сих пор молчавшая Вера. – Куды ей воротице, коли ни кола, ни двора, ни семьи, поди уж и с дочерью осталась со своей, в татарах, в проклятой Орды! Сама-то посуди: жалко дочерь, коли уж одна у нее!

Вера, поджав губы, покачала головой и прибавила убежденно:

– Конечно, дочка-то ей и давала всего, а только она ничего не приняла: не поеду я, говорит, на Святую Русь, я с тобой, дитя, не расстануся!

Бабы смолкли, поглядывая на хозяйку.

– Ето ить на песню сложить можно, – задумчиво прибавила доныне молчавшая Олена.

– Твой-то что бает? – спросила Акимиха.

– На зиму поедут, говорят, с князем в Сарай, в прокляту Орду!

Олена, что все шевелила губами, тут вдруг, откачнувшись и полузакрыв глаза, пропела тихонько, неуверенно нащупывая напев:

Не поеду я на Святую Русь,
Я с тобой, дитя, не расстануся…

– Не так вытягивашь! – отозвалась Вера и, отложив кужель, повторила на иной голос и громче:

Не поеду я на Святу-у-ю Русь,
Я с тобой, дитя, не расста-а-нуся-а!

Она умолкла и смахнула слезу.

– Вот так. Ежели уж песню складывать…