Младенца на трон!

Дмитрий Тимофеевич с негодованием посмотрел сквозь разноцветные стеклышки окна на широкий двор. Как тихо, мирно. Было бы так, если б он полтора года не держал поляков в осаде? Нет, конечно. Ему, ему Русь обязана своим избавлением! Уж кто, казалось бы, больше него заслужил царский венец? Так нет же! Половина Земского собора кричит Мишку Романова, другая — Петьку-подкидыша, а бояре, змеи подколодные, сами к престолу рвутся. А разве они землю родимую спасали? Они за нее кровь проливали?! И даже казаки, слуги верные, по большей части отвернулись. Кто-то за князя Черкасского, кто-то — все за того же Романова. А его, Трубецкого, шансы тают на глазах.

— Че сказывать-то сбирался, Дмитрий Тимофеич? — прервал его размышления Пожарский.

— А? Да вот мыслю, малец у нас, стало быть, можно его порасспрашивать.

Шереметев, привычно уткнув щеки в жемчужный ворот-козырь, фыркнул:

— Да кого там расспрашивать? Дитя неразумное, из-под лавки не видать. Только и бормочет "маменька" да "маменька".

— Во-от, — кивнул Трубецкой, — а у маменьки-то имя, поди, есть. Вот и дознайся.

— Спрашивал, сказывает, Мария.

— Пречистая? — встрепенулся Пожарский.

— Да ну, князь, мало ли Марий на белом свете. Могет, так матушку его и кличут.

— А самого-то мальца как звать?

— Молчит, не ответствует. Видать, подучил кто. Думайте, братцы, думайте, — Шереметев перекрестился на иконы в красном углу и снова обернулся к собеседникам. — Это должон быть кто-то из верхних бояр, нам ровня, с сынком такого возраста и женой по имени Марья. Никто на ум не приходит?

— Васька сказывал, тот стервец Гришкой Потаповым назвался, — напомнил Пожарский. — Как прибег ко мне вчерась, так мы с Дмитрием Тимофеичем и обомлели. Это ж надо такое удумать, мальцов поменять!

— Да помню я, помню, — отмахнулся Федор Иванович. — Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали.

— Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло.

— И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все, и про хозяина свово взбалмошного, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся.

— Чай ты сам вызвался, — усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. — Васька сказывал, мол, того хозяина Иваном Петровичем кличут.

— Имя-то уж больно частое. — У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.

— У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.

— А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, — ответил Трубецкой и снова задумался.

Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.

"Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?"

Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…

Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.

— Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?

Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:

— Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.

Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.

— Вот оно, Федор Иваныч!

— И то. Чую, неспроста, — кивнул Шереметев. — С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.

Он вскочил, засуетился, затряс бородой.

— Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.

Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к сенной девушке:

— Проси!

Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.

— Боярыня Марья Петровна! — Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.

— Здравствуй, батюшка Федор Иванович.

— Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.

Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.