Мистика

Маунтмейн черпал силу из своего рисунка. Это было условие ритуала. Она ударом ноги отбросила один из светильников, и тот ударился о дальнюю стену, выплеснув горящее масло. Она проделала то же самое со вторым.

Эдвин топтал горящие линии, уничтожая рисунок.

Бэрримор заставил Маунтмейна отклониться назад над самым саркофагом, толкая его вниз, на кости мумии. Камень был зажат между ними. Лица обоих мужчин были в крови.

Катриона отбросила последний из светильников.

Огонь растекся по полу, но созвездие исчезло.

Бэрримор и Маунтмейн разом закричали. По костям Катрионы словно заскребли костяные пальцы. В этом едином вопле было что-то нечеловеческое.

Эдвин поддержал ее.

Поверженный Маунтмейн лежал поперек похожего на гроб ящика, одна из рук мумии обхватывала его грудь. Он испустил последний вздох, и изо рта его вытекла струйка дыма.

Бэрримор, шатаясь, медленно поднялся на ноги. Рубашка на нем была разорвана, на груди зияла огромная кровавая рана.

— Я гибну, друг, — продекламировал он. —

Вам, трепетным и бледным,
Безмолвно созерцающим игру,
Когда б я мог (но смерть, свирепый страж,
Хватает быстро), о, я рассказал бы… —
Но все равно, — Горацио, я гибну;
Ты жив; поведай правду обо мне
Неутоленным.

По мере того как Бэрримор говорил, голос его крепнул. Из раны, пульсируя, лилась не алая кровь, но кровавый свет.

— Это внутринего, — выдохнул Эдвин.

Плоть сомкнулась над светом, и краснота осталась лишь в глазах актера.

— О друг, какое раненое имя,
Скрой тайна все, осталось бы по мне!

Потом Бэрримор перестал играть Гамлета, перестал играть Холмса. Он замер. На месте его раны была гладкая кожа. Катрионе казалось, что она видит слабый свет, словно сердце его пылает. Камень исчез.

Эдвин подобрал кинжал и взглянул на потрясенного мужчину.

Собирается ли он вырезать камень? Как вырезал его Маунтмейн из мумии. Если так, то будет ли камень принадлежать ему — что бы за этим ни последовало, — как принадлежал он мумии?

При этой мысли Эдвин выронил кинжал.

Бэрримор потряс головой, будто вышел на сцену, не выучив слов или забыв свою роль.

Огонь догорал. Эдвин уложил Маунтмейна в гроб, засунув туда его руки и ноги, и накрыл его крышкой, тщательно установив ее на место.

Бэрримор огляделся, на лице его был написан вопрос «где я?».

— Давай уведем его отсюда, — сказала Катриона.

Эдвин согласился с ней.

Джон Бэрримор смотрел на призрака взглядом, исполненным страха и любви.

— Да охранят нас ангелы Господни! —
Блаженный ты или проклятый дух,
Овеян небом иль геенной дышишь,
Злых или добрых умыслов исполнен, —
Твой образ так загадочен, что я
К тебе взываю…

Катриона держала Эдвина за руку. Из их ложи им были видны капли пота на лице звезды. Это была премьера, день величайшего триумфа Бэрримора. Он буквально сиял.

Она наконец поняла, почему пошла вся эта суета. Должно быть, то же чувствовал ее отец, когда Ирвинг [49]играл своего Датчанина. То же, что испытывали первые зрители театра «Глобус».

Со времени схватки в Британском музее прошли месяцы, и они были разделены с ней океаном, находясь в Нью-Йорке по приглашению звезды, уплатившей свой долг перед ними билетами на премьеру века.

Спектакль шел дальше, и она дивилась свету в глазах актера и думала о камне в его груди. И прежде Бэрримор был хорош, но теперь он стал великим. Была ли в этом заслуга камня? И пришлось ли ему за это заплатить?

Потом спектакль захватил ее, перенеся из ложи в Эльсинор, где бродят призраки и мщение калечит сердце и душу.

Бэзил Коппер Кошмар Гримстоунских болот