Мир приключений, 1959 (№4)

— Нет, не можем, — возразил Андрюхин, — не можем, потому что это не в нашей природе, как, например, не в природе человека ходить на четвереньках. Попробуйте поверить, мистер Хеджес, что нет ничего бессмысленнее, как «покорять мир». Нет идеи преступнее, глупее и исторически безнадежнее. Как видите, вы зря назвали нашу установку оружием… Мирное применение этого метода поднимет человечество на целую голову. Мистер Крэгс…

— Простите, сэр, — сбивчиво заговорил упорно молчавший Крэгс, — мне не следует объяснять вам, что я не могу прийти в себя. То, что вы показали, ученые всего мира относили к области чистой фантастики, причем такой, которая вряд ли будет осуществлена когда-либо. Мог ли я думать, сэр, направляясь к вам со своей так называемой миссией, что встречусь не с наукой, а со сверхнаукой, с далеким будущим? Я понимаю, сэр, и высоко ценю ту огромную честь, которую вы нам оказали. И все же — прошу вас понять меня правильно — льщу себя надеждой, что когда-нибудь вы найдете возможным поделиться хотя бы принципиальной схемой…

— Не принуждайте меня измышлять гипотезы! — весело ответил Андрюхин. — А ничего более я пока предложить не могу… Учтите, что в руках безответственных политиканов и авантюристов этот метод может стать огромным злом, как в свое время атомная и водородная бомбы…

Крэгс почтительно наклонил голову Андрюхин озабоченно заглянул в его лицо:

— А вы когда-нибудь смеетесь, Крэгс? Ведь то, что мы с вами посмотрели, дает, черт возьми, право утверждать, что война уже не так страшна! Неужели вы не порадуетесь вместе с нами?

— Дорогой учитель, — голос Крэгса звучал несколько хрипло, — я совершил непростительную ошибку, когда в начале нашей встречи пытался зачеркнуть ценнейшее, что во мне есть, — то, что я ваш ученик. Конечно, я всей душой радуюсь с вами, со всеми людьми… Но вы должны понять: двадцать лучших лет жизни я отдал черепахам, этим консервам, как жестоко вы их назвали! Я консервировал науку, вы двигали ее вперед. Мои черепахи! Мое смешное королевство… Но я ваш ученик!..

— И вы поможете мне! — подхватил Андрюхин, стараясь облегчить душевное состояние Крэгса. — Завтра я выезжаю в Москву со специальным докладом. Через сутки вернусь. И вы будете свидетелем подготовки к такому опыту, перед которым побледнеет все, что было когда-нибудь в науке. Я твердо надеюсь, дорогой Крэгс, что вы скоро излечитесь от своей мрачной философии. Вы до смерти перепуганы, Крэгс, вам мерещится светопреставление. Очнитесь! Не человечеству грозит гибель и умирание, а изжившей себя социально-общественной системе капитализма. Не ставьте знака равенства между человечеством и обреченным строем. Вы перепутали понятия, Крэгс…

В эту ночь Юра, пожалуй, впервые за всю жизнь, не спал. Из всего населения академического городка только он и еще два — три человека точно знали, с каким проектом вылетает на рассвете Андрюхин в Москву. Юра знал, насколько этот проект касался лично его. И у него было странное ощущение неправдоподобия, недостоверности всего, что должно произойти. Даже когда он пытался представить, как будет себя вести в случае, если поездка Ивана Дмитриевича увенчается успехом, ему казалось, что он думает не о себе, а о ком-то другом.

Накануне они долго сидели с Иваном Дмитриевичем вдвоем в его служебном кабинете.

— Сколько тебе лет? — спросил академик, когда они, наверное, уже в сотый раз обсуждали детали предстоящего эксперимента.

— В мае исполнится двадцать пять, — ответил Юра.

— Где твои родители?

— В деревушке живут. Торбеевка называется, километрах в сорока от Саратова…

— Надо их вызвать.

— Вы забыли, Иван Дмитриевич, — усмехнулся Юра_х- был у нас уже об этом разговор.

— Ну да? Был? — удивился Андрюхин. — И как мы решили?

— Решили их не тревожить…

— Ага. Ну что ж. Может быть, и справедливо… Вообще должен вам сказать, Юрий Михайлович, — когда что-нибудь его волновало, Андрюхин всегда торопился перейти на официальный тон, — что дело это крайне опасное. Крайне! Не возражайте мне! — закричал он вдруг и продолжал с виду спокойно: — Удача опыта с Деткой и параллельных опытов с обезьянами еще ничего не доказывают. Ясно? Мы вступаем в совершенно неизведанную страну… Человек-луч!

Юра улыбнулся — выражение «Человек-луч» ему понравилось.

— Ты ясно понимаешь, на что идешь? — заторопился Андрюхин, расстроенный его улыбкой.

— И этот разговор у нас был, — заметил Юра. — К чему снова его заводить, Иван Дмитриевич?

Нет, он вовсе не чувствовал себя спокойно. Недавно он прочел воспоминания Константина Потехина — первого человека, побывавшего на Луне. Потехин описывал свои ощущения в дни перед стартом ракеты. И Юра находил, что это очень напоминает его собственное состояние. Были и страх, и гордость за свою судьбу, и мучительное ожидание, и нетерпение, но над всем этим жило сознание, что все уже решено и так надо.